закричал что-то по-своему, указывая на сухое сено. Солдаты рассыпали его по периметру. Плач стоял гулким эхом над селом. Показалось солнце. Лаврушка не шелохнувшись стоял, полный тугого, необратимого затмения. Его мрачное лицо, его обветренные губы, его рассудок не сказали ни слова. Немец поджёг тряпку, уходящую другим концом в бутыль. Он поджёг её, а когда пламя взошло, то швырнул в сарай.
Лавруха-звонарь будто очнулся ото сна. В уши его понесся жуткий, пронзительный вопль сгорающих заживо односельчан. Лавр, пустой от собственных слёз, взметнул ладони и, схватив за верёвки Власа и Буденя, начал звонить незатейливую трель. Потом за дело взялись Лашка-Грузин и Зорька. Столп заливающегося эха пронзил уши немцам. Они обернулись, оглядывая колокольню. Они смеялись и смотрели, как безумец наверху, отчаянно ворочая руками, играл сопроводительный марш на сожжении деревни.
– Ха-ха, – смеялись фашисты, глядя на мечущегося, обезьяноподобного Лаврушку-звонаря, который, обряженный лишь в худые порты, бегал по колокольне и неистово звонил.
Когда крики в сарае смолкли, а чёрный столп дыма ушёл за лес, Лаврушка, покрытый испариной, остановился. Он наблюдал внутренним взором, как превосходное эхо колоколов немеет в ярком, жёлтом ливне восходящего нового дня. Лавр взял канат, отходящий от самого большого своего собрата – Фомы Долдона, накрутил его себе на шею и спрыгнул в звонарное чрево церковной колокольни.
Испуганные немцы наблюдали, как на бледной верхотуре языком колокола болтался рябой и огромный звонарь Лаврушка, переживший многое на своём веку.
Таганка. 24.05.2017
В паре остановок от рая
На перроне станции «66 километр» Курского направления лежали ржавые листья. Их трепал ветер. Носил по станции. Туда-сюда. Туда-сюда. Было темно и безлюдно. Скорее, не темно, а мглисто. По-волшебному. Это когда поздняя октябрьская лень распадается в свете желтых фонарей, воздвигая из теней постаменты. В перламутровом сиянии лампочек на лавке из старых, мокрых реек сидел человек. Спиной к лесу. Подложил газету и сидел. В бежевом плаще, с котомкой, наполненной баклажанами и грибами. Сухая лисичка торчала одиноко из-под тряпочки, высунула шляпку. Человеком был Марк Вайнберг, старый советский еврей. Он и сидел на лавке.
Марк Вайнбрег курил папиросу и всё думал, закрыл ли он замок дачной двери. Схлопнулась ли скоба замка? Он до мельчайших подробностей пытался восстановить хронологию событий. Вот он берёт корзинку с грибами. Плавно шествует к двери. Гасит свет движением ладони. Колкая боль пронзает бедро. Ревматизм, с 1975 года неизменный сосед его костей. Нога переносится за порог, потом другая. Он поворачивается спиной к грядкам. На грядках пусто. Осень. Правой рукой он достаёт из кармана амбарный, тучный замок, продевает скобу в окружность петли, хлопает замок. Вот оно! Щелчок. Марк Вайнберг спокойно затягивается папиросой, выпуская в тёмную, колкую стужу белый столп дыма.