Вайнберг повернулся и поглядел на чёрную стену деревьев. Очень хотелось курить. Листья под ногами сворами носились, недовольно шурша. Марк Вайнберг поджал ноги, чтобы листья спокойно пролетели мимо. Новая сигарета доставила ещё больше удовольствия.
Раздался гудок поезда. Дальний свет фары достиг глаз Марка Вайнберга, на секунду ослепив его взор.
– Наконец-то, – буркнул Марк Вайнберг. – Долго-долго, как долго, – зябко поёжившись, он взял корзинку и шагнул в открывшиеся двери. В салоне было жарко. Тепло забралось под плащ, успокоило. Марк Вайнберг расстегнул верхнюю пуговицу. Он сел на лавку и почувствовал ягодицами яростное подрагивание мотора. Поезд тронулся. Голос объявил название следующей станции. Голос перенёс Марка Вайнберга в 1957 год. Он вспомнил голос своей бабушки. Сон сморил веки Марка Вайнберга. Покрывало сна укрыло Марка Вайнберга.
– Маркуша, сходи-ка в библиотеку, принеси Бабушке какую-нибудь книжечку, – говорила бабушка своим тонким голосом, с нежностью смотря на внука поверх оправы очков.
Бабушку Марк Вайнберг очень любил. Сильнее других. Освобождённая советскими войсками из концентрационного лагеря Биркенау, бабушка по-человечески была добра к самой жизни. Так её научила пустота лагерных стен. Так казалось Марку Вайнбергу. Пережив смерть, убежав от неё, бабушка явила собой оплот человека, перенёсшего катарсис личностного перерождения. Для бабушки жизнь была чем-то большим. Воздух был больше, чем воздух, а трава больше, чем трава. Виной тому дуло пулемёта. Поэтому Марк Вайнберг часто приносил бабушке свежие синие цветы. Этот цвет очень нравился бабушке. Бабушка часто закрывала глаза и томными зимними вечерами рассказывала Марку Вайнбергу, каково это было, быть там. Под пятой вечного голода и стужи. Это языческое, мерзейшее преступление, где в кострах сгорали соотечественники Марка Вайнберга. В нём росла любовь и гордость. Это объединение со своим народом Марк Вайнберг чувствовал очень остро. Он впитывал книги по истории еврейского народа, он стремился породниться с евреями духом. Миром. Положением вещей. Ведь нельзя же просто так взять и уничтожить целый большой народ. Юношеский максимализм Марка Вайнберга после тридцати лет иссяк, книги остались на полках, но пламя свечи, которое Марк Вайнберг припалил в детстве, навсегда осталось с ним, как и любовь к бабушке, привязанность, перешедшая в истерику на бабушкиных похоронах.
Вагон качнуло, вместе с тем приводя в сознание Марка Вайнберга. Слюна сонным ручейком скатилась на отворот плаща. Кислый запах ударил в нос. Марк Вайнберг протер ладонями лицо, прочистил кадык покашливанием и достал носовой платок. Высмаркиваясь, он оглядел вагон. В дальнем конце спал пьяный мужчина в шапке-петушке, а ровно посередине ехала пенсионерка, она туманным взглядом уставилась в ночное стекло вагона, да так и смотрела, не мигая, в пустоту, а может, в отражение своих рук. Марк Вайнберг проверил корзинку, он проворным движением пальца