если за семь дней кроме литра апельсинового сока, найденного в холодильнике, во рту не было ни крошки?
«Вот и хорошо, – подумала тогда Майя. – Значит, еще несколько дней поживу – а потом умру». От этой мысли впервые за прошедшую неделю она почувствовала облегчение…
Но умереть ей не дали. В воскресенье заявились две подружки-однокурсницы, встревоженные долгим ее отсутствием и недоступностью телефона. Долго и настойчиво звонили в дверь. Майя не открыла бы, ни за что в жизни бы не открыла, если бы знала, что там, за дверью всего лишь подружки-однокурсницы…
Но подумала: а вдруг это – он?
И поплелась к двери из последних сил. Открыла – и упала, потеряв сознание.
А очнулась уже в больнице, под присмотром врачей и все тех же подружек-спасительниц.
Очнулась живая. Да к тому же еще и – беременная…
Новость сразила ее наповал. Она даже ощутила некоторую благодарность к спасительницам, которые не дали ей умереть. Нет, конечно же, не известие о том, что она скоро станет матерью, вдохнуло в нее жизнь. Ребенок сам по себе тогда не представлял для нее ценности. Ребенок как средство вернуть Гошу – вот что заставило ее снова ощутить вкус к жизни.
С надеждой она прожила еще три дня. Выписавшись из больницы, заскочила домой, привела себя в порядок и без предупреждения отправилась к Гоше.
Уж лучше бы, наверное, предупредила…
Новоявленный отец, ничуть не смущаясь присутствием при разговоре очередной своей полуобнаженной подружки, заявил, что отцом признавать себя не желает. Потому что он понятия не имеет, с кем она там, в Сочи, успела «перепихнуться».
Он закрыл дверь у нее перед носом, на прощение сухо бросив, чтобы не надоедала ему больше, не маялась дурью и сделала по-быстрому аборт.
Даже денег предложил – следует отдать должное его благородству.
Майя от денег отказалась. У нее оставались еще свои кое-какие сбережения, которые и решено было потратить на аборт.
И она бы его сделала. Непременно сделала бы. Если бы во время осмотра врач не сказал: особенности ее анатомического строения таковы, что при любом раскладе факт зачатия следует рассматривать не иначе, как чудо.
Он так и сказал: чудо.
И не стал уговаривать Майю, чтобы она оставила ребенка. Решение пришло в самый последний момент, когда медсестра в строгом темно-зеленом хирургическом костюме и с маской на лице уже набирала в шприц раствор для наркоза.
В тот момент Майе вдруг показалось, что ребенок шевельнулся у нее в животе. Хотя, конечно же, на таком раннем сроке это было невозможно. Она знала, что невозможно, но слово «чудо» настойчиво звучало в сознании, не утихало, и она вдруг поняла, что не может, не имеет право уничтожить его, это чудо. Поднялась с операционного стола и сказала:
«Извините, я передумала».
Медсестра что-то недовольно проворчала себе под нос, а анестезиолог, хмурый пожилой дядька, у которого тоже за маской были видны одни только глаза, улыбнулся.
Теперь нужно