к полякам, которым закреплялось бы их будущее национальное развитие. Эта мысль в полной мере разделялась Великим князем Николаем Николаевичем, призванным к тому времени на высокий пост русского Верховного главнокомандующего. Великий князь ясно понимал необходимость такого шага для привлечения на русскую сторону сердец тех, которые с надеждою взирали на Россию, но с некоторым недоверием относились к правительству, стоявшему до войны во главе русского народа.
К тому же Великий князь, по своим настроениям, сложившимся под влиянием частых поездов в Польшу на воинские маневры или просто для развлечения охотой, искренно симпатизировал населенно этого края; он хорошо его знал и имел в нем многочисленных друзей и почитателей, особенно среди польской знати. Скерневицы и Беловеж, обилием разного рода дичи, часто привлекали его в осеннее охотничье время, а обширные знакомства в польском обществе, и редко импозантная фигура Великого князя, создали ему широкую в крае популярность. Одно время Император Николай II даже как будто подумывал о назначении его (после генерала [М. И.] Черткова[117]) в Варшаву своим наместником. В общем, Великий князь являлся, безусловно, скорее другом, чем врагом раскрепощения внутренней свободы польского народа.
По поручению министра иностранных дел, один из сотрудников С. Д. Сазонова князь граф [Г. Н.] Трубецкой,[118] совместно с членом Государственного совета графом С. [А.] Велепольским,[119] составили проект соответствующего воззвания к полякам, который затем был одобрен Великим князем и им подписан. В таком виде воззвание это было представлено Государю. Однако Император Николай II выразил мысль, не следует ли данному воззванию, для большей его значительности, придать форму манифеста от Высочайшего Имени. Вопрос вследствие этого затянулся и, не дождавшись окончательного решения его, Великий князь уехал из Петербурга в Ставку.
С. Д. Сазонов не придавал особого значения той или иной форме воззвания, но в некоторых правительственных и особенно дворцовых кругах, опасавшихся всякого решительного и бесповоротного шага, намерение Государя было встречено с большими сомнениями. Чтобы лучше понять возможность этих разногласий, необходимо припомнить, что в довоенной России не существовало объединенного правительства. Министры назначались непосредственной волей Государя, считали себя ответственными только перед верховной властью и в своем министерстве проводили ту политику, которая считалась ими наилучшей. Поэтому, наряду с министерствами более либерального оттенка, могли существовать другие министерства, для которых охранение государственной рутины и косности было непререкаемым лозунгом.
– Я не сомневаюсь в том, – говорил дряхлый, отяжелевший председатель Совета министров И. Л. Горемыкин, – что Польша созрела до автономии или самоуправления, но я очень сомневаюсь в том, будет ли полезно для России дарование внутренней свободы польскому народу.
И в этом направлении Горемыкин шел