ты сейчас заявишь мне, что поддерживаешь суфражисток,[8] – насмешливо улыбнулся он, когда они заняли свои места на танцполе.
– Я убеждена, что замужние женщины должны иметь право голоса. Разве не мы, в конце концов, рождаем мужчин на свет?
Джеффри расхохотался.
– Не сомневаюсь, что ты жалеешь о том, что это не ты подожгла фитиль бомбы,[9] едва не разнесшей дом Ллойда Джорджа[10] на куски на прошлой неделе!
Их политический диспут был прерван оркестром, сыгравшим первые такты. Джеффри вдруг пришло в голову, что Люсии, не прояви она должной осторожности, будет чрезвычайно трудно найти себе супруга, если она и дальше станет исповедовать столь радикальные взгляды.
Танцуя, он смотрел на нее – она была очень красива, прелестная блондинка с печальными серыми глазами. Она была умна, забавна и многого добилась. Но вот ее взгляды…
«Эх, если бы они не были настолько прямолинейными и совершенно не женскими!» – подумал он.
А Люсия даже не подозревала о том, какие мысли бродят в голове у Джеффри. Она не питала предубеждений насчет собственной привлекательности, но и особой прелестницей себя не считала.
Мать ее в свое время была настоящей красавицей, отчего, собственно, лорд Маунтфорд и влюбился в нее, и даже сейчас, по мнению Люсии, затмевала женщин намного моложе себя.
Она смотрела, как ее мать и сэр Артур кружатся по зале в венском вальсе, таком элегантном и волшебном.
«Если бы мама не заболела после смерти папы, она бы ни за что не поддалась яду его ухаживаний», – подумала девушка, чувствуя, как горестно сжимается ее сердце всякий раз, когда мать улыбается сэру Артуру.
Танец закончился, и Люсия сообщила Джеффри, что во время следующего она хочет просто посидеть и отдохнуть.
– Я не очень хорошо себя чувствую, – призналась она. – Не привыкла пить так много шампанского с самого утра.
Она уже собиралась покинуть танцпол, как вдруг почувствовала чью-то руку на своем плече.
Обернувшись, она увидела перед собой сэра Артура.
– Люсия! В качестве моей падчерицы, надеюсь, ты окажешь мне честь и потанцуешь со мной.
Люсия уже открыла было рот, чтобы возразить, но поверх плеча отчима увидела мать, которая знаками показывала ей, что она должна уступить.
Коротко кивнув в знак согласия, она позволила ему увлечь себя на танцпол.
– Это платье чрезвычайно идет тебе, – сказал он, двигаясь в такт музыке и крепко обнимая ее за талию. – Это ведь французский атлас, не так ли?
– С Бонд-стрит,[11] да.
– И я готов держать пари, что ты заплатила за него слишком много. Ох уж эти лондонские цены! Владельцы магазинов знают, что лондонские глупцы готовы переплачивать, и потому завышают цены.
Люсия попыталась не обращать внимания на его комментарии. Она боялась, что, начав отвечать, не сумеет скрыть раздражения.
– Ты знаешь, что отныне я считаю тебя своей собственной дочерью, – продолжал