было… Вще было ощенью. Я, молодой подмаштерье, шел по Твершкой. Я жил на Кирочной и шел по Твершкой… И мне вдруг штрашно жахотелош шать…
– Э, что? – спросил Ахуткин.
– Шать, шшать! – закричал Жаножин. – Может человек жахотеть шшать или нет? И мне жахотелось. Вхожу, как шейчаш помню, дом вошемь… Шмотрю, кто-то шшыт рядом. Я и не понял – шшыт и шшыт. Вышли мы вмеште. У входа двое, в черных пальто. Один шпрашивает: «Ну что, товарищ Ленин, пошли?» И он отвечает, как шейчаш помню, вще помню! «Пошли, – говорит, – товарищи!» Э-э, да что там! – махнул Жаножин рукой, – доштукалиш, грамотные штали! Гараж штавите, о штариках не думаете! И руки не подам!
Жаножин ушел.
Архитекторы молча, не глядя друг на друга, посидели, затем Ахуткин включил репродуктор на полную громкость.
Встречи с доктором Капабланкой
Гаврилов, Анатолий Владимирович, в юности мечтал стать поэтом. А так как его юность совпала по времени с бурным, ослепительным движением «были-станем», то Гаврилов, посылая стихи, наивно прождал этого чуда до появления первого внука. Но никто ни разу не назвал его поэтом. В лучшем случае его называли «автор» и «Вы». А обычно «вы» было с маленькой буквы и обращались к нему так: «Уважаемый товарищ…», а слово «Гаврилов» вписывали ручкой.
Гаврилов думал, что никто из родственников и знакомых не догадывается о его переписке. Но он думал так, а не знал. Знал же точно, что и жена, и обе дочери, и подчиненные (он работал начальником участка малой механизации в УНР), и начальство (был к тому же пятнадцать предпенсионных лет неосвобожденным секретарем партбюро), и соседи по дому (письма в газеты по поводу протечек, траншей и т. п. изготавливал А.В. своими руками и его необыкновенно уважали за это. В соседнем подъезде жил знаменитый драматург и было так, после вселения, что часть дома качнулась в его сторону, но об этом – потом, после), и даже люди в метро и в командировках, и даже за границей, вплоть до самых занятых, с одной стороны, ученых и самых, с другой стороны, не осведомленных африканских пигмеев знали о том, что он пишет. Потому что всякое написание ни о чем и ни из чего, как определял А.В. уже на склоне лет творческий процесс, тут же становилось известно всем людям. А выражалась эта связь следующим образом: как только творческий процесс набирал силу, все люди на земле чувствовали, как внутри них медленно, враскачку начинают придавливать некую юлу и, если хорошо этого слушаться… и так далее. А.В. мог бы многое рассказать по этому поводу, но ни с кем и ни за какие коврижки на этот счет он говорить не стал бы.
Вообще у него была, конечно же, антипоэтическая внешность. «Вот ведь странно, – думал как-то А.В. – происходит. Один хромой, другой хилый, третий вообще на обезьяну похож, а им – вынь да положь! – чтобы бледное лицо с горящими глазами, окаймленное змеящимися кудрями. Черт знает что. Сумасшедший дом.» Сам А.В. был не хром, не хил и походил не на обезьяну, а на верблюда. Причем знал это лет с двенадцати, с конца 20-х годов, когда популярность всякого рода знаний среди малограмотного населения приняла устрашающие размеры