без суда.
За шум на восходе и закате сечь. За крик ночами ноздри рвать.
Ордена Разина с мечами и каменьями награду заслужил оружейник Калашников.
За сим
Емельян Пугачев
всех городов и весей царь
Чекист Думбадзе
Председатель губернской коллегии ВЧК Алексей Думбадзе, 23 лет, с узким, худым лицом, в длинной шинели и в фуражке полувоенного образца – под Дзержинского, у которого он работал в Москве, знал о своей популярности в этом городе. И нельзя сказать, чтобы она ему льстила. Прошли те времена, когда он испытывал упоение при виде испуганных взглядов, задернутых занавесок, когда люди подразделялись на тех, кто уличен и кто еще не уличен, когда он подозревал даже квартирную хозяйку и прятал под подушку наган. Жить стало легче и сложнее. Легче потому, что люди стали понятнее. Он научился с двух-трех слов, по взгляду определять человека. Были и другие признаки: руки, походка, манеры, но к ним он теперь относился осторожнее. Жить стало легче и потому, что он сбросил ежеминутное ожидание опасности, от которого на допросах впадал в истерику, от которого не мог избавиться и во сне. Сейчас он знал, что это был страх. Не бдительность, как ему казалось раньше, а просто страх, мерзкий, липкий – пули в затылок, бомбы под ноги. Люди стали понятней, и страх исчез.
Стало жить сложнее не только потому, что он теперь отвечал за порядок в городе и губернии. У него появилась личная жизнь. Раньше вся его жизнь проходила на службе, он не мог думать ни о чем ином. Теперь он с удивлением и тревогой понял, что очень многие живут не революцией, не классовой борьбой, а просто – живут, как будто ничего не произошло, и это казалось ему сейчас самым главным. Это его угнетало, потому что он привык делить людей на «наших» и «не наших». Оказывается, была масса людей непричастных, просидевших у окошка, одинаково боящихся красных, белых, зеленых – всех. Он знал, что эти люди – не враги, но и не друзья. Тогда кто же? И зачем они здесь, в республике, если думают просто жить? Их было много, они были безлики и потому – непонятны. Он не мог примириться с мыслью, что они есть.
Личная жизнь складывалась у Думбадзе сложно еще и потому, что он немного оправился от голодных лет, и даже на службе с возмущением ловил себя на шальных мыслях.
И, видимо, что-то выдает человека прежде, чем он сам осознает перемену в себе.
Когда он шел однажды утром по узкому деревянному тротуару, ему встретилась женщина. Он шел нахмурившись и был зол оттого, что прохожие, узнав его, шарахались в стороны. А эта женщина смотрела прямо из-под сиреневой шляпки («где они их выкапывают?» – успел подумать Думбадзе). Она шла на него, и он встал одной ногой на камень, чтобы не встать в грязь, и хотел пропустить ее.
– Товарищ Думбадзе, – сказала она, – вы не помните меня?
Думбадзе внимательно посмотрел под шляпку.
– Колобова?
– Вера Петровна.
– Слушаю, – ему стало не по себе от ее неподвижного взгляда.
– Мы встречались при обыске у моей подруги по гимназии, Кравцовой. Вы тогда ничего не нашли.
Думбадзе помнил этот осенний случай. Ему было неприятно вспоминать о нем. Это был первый месяц его работы в городе.
– Слушаю, –