тридцатых в Екатеринбурге открылась Всемирная выставка. Толстого возили по стране в спецпоезде на магнитных рессорах. На богатых станциях Вятской губернии, как-то: Нея, Мантурово, Шарья, Котельнич машины местных крестьян запрудили привокзальные улицы до самых небоскрёбов, толпы ликующих цветастых сарафанов, бархатных поддевок и летящие в небо картузы – такой увиделась Льву Николаевичу впервые в его 110-летней жизни вятская сторонка. А в Екатеринбурге Толстого посадили в стратостат и подняли в атмосферу на 347 метров: именно с такой высоты можно было увидеть все павильоны разом. В центре, конечно, русский павильон, как страны-основателя Мирового СНГ с центром в Опочке. И прочие излишества. Толстой попросил связать его по рации с Председателем Совета Министров Российской империи Антоном Деникиным и сказал ему буквально следующее:
– Я не могу смотреть, как раскормленные русские недоросли швыряют червонцы и бриллианты в игорных домах, как трескающиеся от жира купчихи закупают парижские моды в то время как голодают лесорубы Канады, а в Техасе от бескормицы и гражданской войны ковбои едят падаль! Стыдно! Да! Стыдно перед всем миром!
Толстой любил подпортить праздник, но каждый раз это было кстати. Люди понимали, что их радость беззаконна и потому она становилась еще слаще. Толстой и это знал, потому что к 110 годам он знал всё.
Не знал, правда, только почему у его детей от третьего поколения медсестёр иногда встречается шоколадный цвет кожи.
Дерево
А началось всё с семечка, оторвавшегося от ветки дерева-матери и оснащённого двумя полупрозрачными крылышками, как у насекомых. Их, этих насекомых, великое множество реяло, сновало, роилось, погибало, рождалось вокруг кроны и в кроне дерева-матери. Различные короеды, шелкопряды, хрущи, медведки нападали и на само дерево. Своенравный шабаш насекомых с весны до ранней осени разыгрывался здесь. И в иные душные летние вечера дерево, казалось, уже не в силах было сопротивляться нашествию торжествующего прожорливого воинства летающих шестиногих, но еще одни пилоты – птицы – подобно карающей руке выхватывали из воинства целые когорты, легионы бойцов. Синицы, поползни, кукушки, козодои, иволги налетали с разных направлений к этому отдельно стоящему у дороги дереву. Иногда, как гарантийный мастер, появлялся дятел.
Многие тысячи листьев вели себя каждый по-своему: на северной стороне слышался шум, скрежет веточек, свежий ветер бился грудью, как кочет, и подлетал вверх, и растопыривал руки, пытаясь охватить всё дерево разом, а на южной стороне в это время были тишь да гладь. Листья там медленно разворачивали свои ладошки, наполняя их силой, и, прежде чем самим зашуметь, знали уже от дерева, от системы его ходов в древесине и коре, что ветер напал.
Такой вот ветер, чуть более резкий, может быть, неожиданно изменивший направление, навалился на дерево, раздул его ветви, как кудри на голове пленительной женщины, и оторвал семечко, и понёс.
Возможно, ветер и считал, что семечко это с парой полупрозрачных крыльев он отвоевал