Я скажу вам самое страшное – я, просыпающийся каждую вторую ночь от кошмаров, я, закрывающий глаза и видящий такое, о чем просто страшно даже думать… я не поменялся бы ни с кем из вас! Потому что тот, кто знает правду – горькую, отравленную – уже никогда не согласится на сладенькую ложь, на безопасный, лишенный тревог мирок. Потому что это – кража. Извините, но я только что лишил ваши юные мозги моральной девственности, и вы уже не будете такими, как вчера. Подобные знания – из области того, что меняет навсегда, как первая в жизни трепка, как первый раз, когда тебя всерьез пытались убить, как первый раз, когда ты сам лишил жизни человека, равного тебе, брата по разуму. Как после первого секса, черт побери. По крайней мере уж это-то пробовал хоть кто-то из вас, а, может и все, какая разница. И простите за грубую солдатскую прямоту.
Все молчали, словно придавленные какой-то тяжелой, гранитной плитой.
– Ладно. Я вижу, что, наверное, сказал больше, чем должен был. Доедайте шоколад, допивайте чай, и идите. Вас еще ждет дискуссионный клуб страны нежных сказок профессора… Простите, Альбина, – спохватился Кей. – Извинения приняты, но я не хотела бы впредь такое слышать, – тихо, но решительно ответила та.
Все ушли, а Кэрол медлила. Она наконец услышала то, что так давно, смутно подозревала, она увидела его настоящим… Три века одиночества, боли, невероятных страданий… Его и ее миры были настолько разными, что было удивительно уже то, что они могли хоть как-то друг друга понимать. И почему-то хотелось прижать его, и согреть, и слиться воедино… Не понимая, что делает, Каролин подошла к Кею и положила руку ему на плечо, придвинулась вплотную к лицу, когда тот обернулся, прикоснулась на мгновение к сухим губам своими…
В следующую секунду она ощутила, как сильная рука мягко, но непреклонно отодвигает ее. – Нет, девочка. Я знаю, что возбуждаю жалость в юных особах, – слышала она горький голос, – но поверь, я справлюсь сам. Не первый век это делаю.
– Я… Ты просто не… – она говорила, сама не понимая, что несет и почему она не в состоянии сказать ни одной связной фразы – только было жарко, очень жарко во всем теле, и надо было держать руки так, чтобы они не дрожали. – Иди к друзьям. Иди, и больше так не делай, слышишь! – крикнул ей Кей, сердито нахмурившись. Ее охватила такая злость, словно ее только что грязно оскорбили или, хуже того, ударили. – Считаешь меня глупой девчонкой, да? Да что ты… Что ты вообще о себе возомнил? Излагаешь тут, какие мы все глупые и ничего не знаем… – А вы и правда ничего не знаете! – резко оборвал Кей. – Я должен был понять, что рано вам знать о подобном. Хватит, прочь! Старик был прав, вы не готовы! УХОДИ! – рявкнул Кей, и тут же смягчился, изогнул брови, извиняясь. – Прости. Прости, Кэрол, я не должен на тебя срываться. Это не ты меня злишь, это лишь память… На нее я зол. Иди, возьми побольше сладостей, почитай книги, посмотри глупое кино, поплачь… И пойми, наконец, что я – и близко не то,