двух одинаковых узоров в Шаре.
Элли прекрасно помнила тот день, когда они с Антуаном и Алексом проходили распределение. Она была ужасно зла на Антуана за его нелепую, необъяснимую выходку… То, как он накричал на дядю Генри, как он посмотрел тогда на нее, Элли… И все же она не могла сказать, что Антуан стал отныне чужим человеком. Конечно же, он оставался для нее близким – не то чтобы братом, не то, чтобы другом, но все-таки Элли не могла спать спокойно при мысли, что ему плохо. Он был в чем-то нелепым, часто неправильным, но все же умным и чутким. Впрочем, было в нем порой и непонятное высокомерие, что-то такое, что не давало находиться с ним рядом. Элли не нравилось об этом думать, это было так же неприятно, как сидеть на уроках у Кляуница, в вечном полумраке, среди его змеиного шепота.
…В таких мрачных раздумьях она сидела на скамье распределения, рассеянно оглядывая будущих сокурсников. Когда она сама шла по красному ковру, мысли вдруг разом разлетелись прочь, а внутри все сжалось. Элли даже подумала, что от волнения ее энергия могла «замерзнуть», и теперь Шар покажет холод, лед – но нет, под ее пальцами в хрустальной сфере вспыхнуло пламя, ровное, как костер, но периодически играющее яркими белыми всполохами – непредсказуемо, неритмично.
Антуан, естественно, оказался водой – глубокой, темно-синей, ровной. Такой, наверное, была вода в глубине океана.
«Все-таки мы слишком разные… Должно быть, поэтому и не можем находиться вместе – хотя и хочется, но никогда не получается забыть об этой разнице. Любая мелочь словно кричит: что хорошо для тебя, губительно для него – и наоборот».
…Давид тронул ее за плечо, и Элли вынырнула из раздумий. Они уже пересекли небольшой луг, отделявший жилища сотрудников Университета от самого замка. Дом Томашевских был красив, ухожен, элегантен – но теперь, когда Элли впервые переступила за его калитку и вошла в сад, то наконец поняла, почему, когда она проходила мимо него, к приятному чувству примешивался странный осадок. Такой белый, изящный, отделанный мрамором особняк не мог не быть приятным глазу, и только оказавшись в саду, Элли наконец поняла, что ее смущает. «Здесь очень много цветов. Мягких, красивых, нежных… совсем чуть-чуть больше, чем нужно. И вьюн на стене – очень красив, уместен, но отдает некой… нарочитостью? Да, пожалуй, именно так». Пока все поочередно заходили в дом, Элли вернулась к мыслям о Томашевском. Он не был преподавателем, как другие, он не относился к студентам, как к безличным объектам. Он не был и наставником, как Кей – тот бывал и строг, и брюзглив, но все же он – один из них. Главный, старший, опытный, он испытал на себе несоизмеримо больше, чем им, скорее всего, когда-либо доведется, и поэтому он был куда ближе всех остальных. Для Элли, во всяком случае, он был командиром и боевым товарищем.
Что касается Грандмейстера, то он (как казалось Элли), был самым загадочной человеком из всех, кого она знала. Хотя именно он встречал студентов