однако при всем при это было серьезно, это означало начало тихого, но решительного сопротивления. Дядя Генри говорил, что этот жест Антуан унаследовал у своего отца – и снова сердце кольнуло жалостью. – Профессор, а что если я скажу, что не хочу быть ученым? Что мне неинтересно сидеть в пыли библиотек, что я не верю в теорию общественного блага, участия и малых дел? Что я не верю сенаторам и политикам и что я не вижу ровно ни одного интересного занятия – кроме службы в Ордене? Где, как не там, я могу увидеть, своими глазами, а не по книжкам – каков мир на самом деле? – Поверьте, книжки не врут – это наука, и каждый факт в любом учебнике перепроверен многократно… – Не знаю, – упрямо мотнул головой Антуан. Сейчас он был похож на глыбу, несдвигаемую и непреклонную, – но я могу сказать наверняка, что просто не хочу больше книг. Я не верю в безопасность, я не верю в то, что время Тьмы ушло навсегда. – Но, Антуан, оно ведь действительно ушло! С тех пор, как Возрождение выстроило новый мир на обломках старого, мы не вели крупных войн, а за последние полвека, даже чуть больше, не вели войн вообще! Человечество извлекло главный урок из Войны! Темная магия уходит из мира, и статистика подтверждает ежегодное снижение преступлений… – И ежегодный рост самоубийств, – упрямо возразил Антуан. – Вы смешиваете в корне разные проблемы! Преступность и темная магия побеждаются – пусть пока не до конца, но я уверен, в этом веке Орден станет просто излишеством. И я скажу так – все институты власти, где организованно учат насилию – это наши настоящие враги. Много, неисчислимо много раз они, под предлогом защиты народа, брали власть и устраивали тиранию, такую, что гибло людей куда больше, чем от рук тех, от кого они якобы защищали…
Элли не выдержала. – То есть, надо просто уплатить небольшую жертву в виде отдельных людей, которые погибнут от действий преступников, раз это поможет сохранить общественный строй от возможности тирании? Что ж, – ее голос зазвенел, – я свою уплатила. Антуан тоже. А вы?
Профессор Томашевский слегка побледнел. – При всем уважении, – начал он мягко, но с затаенным, как показалось Элли, раздражением, – я очень, очень сильно скорблю о вашей потере. Но мы все же ведем дискуссию, и я не могу говорить против объективности. А она свидетельствует, весьма упрямо, что подобные вашему случаи – это дикая, невероятная, жестокая случайность. Мы не можем предотвратить все на свете – по крайней мере, пока. А вы, как ни прискорбно, все-таки стараетесь привести пример к крайности, преувеличить факты… – То есть, родители Элли и Антуана были всего лишь «слегка убиты»? – заговорил вдруг Алекс, – и Элли очень редко приходилось видеть его таким – с раздувающимися ноздрями, сверкающими глазами. – И на самом деле, все не так страшно, и в среднем – они живы, ведь это такая редкость?
Кошачьи глаза Лорейн на мгновение впились в лицо Алекса – с удивлением, и тонкие брови на секунду приподнялись.