туда, где была расстегнута верхняя пуговица пиджака. У меня руки дернулись вверх – застегнуть.
– Не надо, – Блуай поймал мои запястья.
Я рванулась. Тщетно.
– Русская финифть! – вскричал он, не отрывая глаз от треугольника кожи под горлом.
Так и сказал: finift, а не «эмаль», как говорят все иностранцы. Ценитель финифти? Я успокоилась и позволила ему рассмотреть кулон, браслет и перстень, которые одна мамулина подруга давным-давно привезла из Чернигова. Простенький комплект, однако Блуай принял напыщенный вид и объявил:
– Пожелай вы продать эти украшения, я бы заплатил сто сорок долларов.
Я любезно улыбнулась.
– Это память о России. Не продается.
Синеглазый Питер театрально зааплодировал:
– «Не продается»! Вы великолепны, Анастази!
Затем он обратил взор на ожидавшую его внимания официантку и заказал целую гору мороженого и бокал кока-колы. Я шустро заработала ложечкой, а Блуай смотрел, как я ем.
– Большое спасибо, – я отодвинула пустую вазочку и бокал. – Извините, мне пора.
Он глянул на меня с неожиданной печалью.
– Вы полагаете, будто я – старый сатир, который вздумал купить красивую девушку гирляндой цветов и мороженым.
В точку; возразить было нечего. Блуай покачал головой.
– Торговка всучила мне эту гирлянду за два доллара, и я шел с ней, как дурак, и не знал, куда деть. И вдруг увидел вас – такую красивую и одинокую. Вот и все. – Он коротко улыбнулся сухими старческими губами. – Прощайте, Анастази. – Он положил на столик деньги за мороженое и коку, с легким поклоном коснулся своей шляпы и твердым, энергичным шагом покинул террасу кафе.
Мне стало грустно. И стыдно. За то, как поначалу думала о Питере Блуае, за свое безденежье, за безработность, за общую бестолковость семейства.
Хоть бы майор Колорадо поскорей сыскал Игоря. Хоть бы с Игорем не случилось дурного…
Я поднялась. К столику тут же порхнула официантка, цапнула коричневой лапкой положенные Синеглазым Питером деньги. Видно, он оставил щедрые чаевые – судя по скорости, с какой долларовые купюры исчезли в кармашке прелестного фартучка.
Я забросила концы пламенеющей гирлянды за плечи. Анастази Бернстайн, ты – прекраснейшая из женщин, повторяла я себе, спускаясь по лесенке к скутеру. Так сказал один немало повидавший и весьма неглупый человек.
И тут мое умиротворенное настроение было испорчено шумной толпой, которая вывалилась из-за угла на авениду.
Негры – причем не коричневые, не черные, а фиолетовые! Я глазам своим не поверила – такого явного фиолетового оттенка они были. Женщины в обмотанных вокруг тела красных, синих и желтых тряпках, мужчины в коротких штанах попугайных расцветок, увешанные стеклянными, каменными, ракушечными бусами. Руки были унизаны браслетами и увиты тесьмой с бахромой и кисточками, в ушах качались немыслимые серьги, в волосах торчали цветы, перья, пучки разноцветной соломы. Это красочное сборище приплясывало, лупило в бубны,