– мечтать, повторяя одни и те же глупости, без надежды осуществить задуманное. Нет ничего прекраснее мечты, ибо именно мечта ласкает и утешает, и не приведи Господь сей мечте нечаянно сбыться.
Я провел ночь в солдатском дозоре, а на утро пошел назад в город, придумывая разные оправдания своему отсутствию. «Зачем врать лишнее? – говорил я сам себе. – Скажу, что ходил к солдатам по дружбе, а по пути… а по пути я встретил вдруг турецкого шпиона, который изучал наши засечные линии…»
Было совсем уже холодно. Теплая русская осень покидала страну, вместе с дикими птицами, летящими на юг, как раз во вражеском направлении, в Турцию и Египет, на брега Нила и Евфрата, ну или какие там еще реки текут в Оттоманской империи. Желтые листья, кружась, падали на землю, пахло грибами. Особенно, если идти балками и оврагами…
В одном таком овраге я замешкался. Дорогу, которой я обычно шел, размыло дождем и теперь нужно было взбираться наверх, либо же, наоборот, возвращаться к крепости и делать крюк. Я вздохнул и стал карабкаться, цепляясь за выступившие корни деревьев, как вдруг почувствовал сильный запах сапожного дегтя. Прямо предо мной, на кряжу, в нескольких шагах стоял незнакомый мне человек с подзорной трубою в руках. Труба была направлена в сторону крепости, иногда незнакомец опускал трубу и делал какие-то пометки нюрнбергским карандашом[45] на листе бумаги (я видел однажды такой карандаш у секунд-майора Балакирева).
Все внутри меня задрожало. Ухватившись одной рукой за корень, а другой закрыв собственный рот, я вжался в овражную глину, как ежели бы я был не человеком, а восковой фигурой в руках творца. Странное дело, когда меня ударило молнией, я совсем не чувствовал волнения, а здесь страх пронизал меня до самих пят.
Одолев кое-как свою фобию, я осторожно посмотрел наверх. Шпион был высокий костлявый человек в черных атласных шароварах и черном, узорчатом чекмене[46], с бледными, как будто не турецкими, а славянскими чертами лица; но всё остальное выдавало в нем турка или татарина: хитрые зеленые глаза, черные, как смоль, власы, движения рук, рассеянный, по-восточному меланхолический взгляд. Именно так и должен был выглядеть турецкий шпион из книжек, найденных мною в вивлиофике Аристарха Иваныча, черт побери! Магомет Аравийский, да, так его звали, шпиона, жившего в Париже и писавшего подробные реляции турецкому султану Ибрагиму, обо всем, что он видел и слышал во французской столице: о придворных балах и интригах, политических и религиозных нравах, о кардиналах Мазарине и Ришелье, о короле-солнце и его регентствующей матушке Анне Австрийской, и о своей страсти к прекрасной гречанке Дориде[47].
Фыркнула лошадь. Я увидел, что шпион убрал бумагу и карандаш, а потом приноравливает седло, окованное серебряными пластинками, с плоскими и узкими стременами из кованого железа; лошадь тоже была странная, белая. Турок повернулся ко мне спиной, и я увидел, что на поясном ремне его висит кривая, как новорожденный месяц, сабля. Я опять испугался, и моя нога соскользнула; мокрый ошметок глины отвалился и упал вниз, в овраг. Шпион насторожился и снова повернулся