устаю тщить себя надеждою, что вы обратите внимание на мои скромные заметки. Уже не в первый раз до моего слуха доносятся странные речи, исходящие из дворца воспитателя цесаревича на Мойке. Конечно, вы можете подумать, будто бы я наговариваю на достойного мужа, словно меня науськивают его враги, словно бы я стал орудием в руках льстивых царедворцев. Но смею вас убедить и поклясться всем святым, что моим единственным науськивателем является забота о нашем возлюбленном российском отечестве.
Посудите же сами, какие разговоры ведутся в доме на Мойке: о конституции, о правах граждан, о необходимости равенства перед законом всех сословий и о том, что с целию лучшего управления государством монархиня Екатерина должна сформировать парламент! Что же это получается? Чем станут при таком парламенте самодержавная императрица и правительствующий Сенат? Марионеткою, ваше сиятельное высочество! Марионеткою в руках невежественной толпы. Древние еллины оставили нам примеры различных государственных устройств и справедливо отметили демократию как самую мерзопакостную из них, о чем подробно написано в книге архиепископа Амвросия.
Зачинщиком же всех подобных разговоров в панинском дворце является некто г-н Фонвизин, бывший секретарь Ивана Елагина. Это крайне опасный для государства тип: вольнодумец, сочинитель, картежник и обжора. Не исключаю, что г-н Фонвизин, будучи допущен к самым сокровенным тайнам российской дипломатики, может скрытно сотрудничать с польскими или турецкими шпионами, ибо как иначе он может покрывать свои карточные долги, коих у него предостаточно (третьего дня Фонвизин на моих глазах проиграл в штосс триста рублёв и только грустно вздохнул).
Другой панинский сотрапезник, Василий Батурин, видом своим держится благообразно, в разговорах как бы противостоит Фонвизину, но на деле такоже является скрытым заговорщиком. Сей Батурин в молодости был близок к покойному графу Бестужеву и достался Панину как бы по наследству. Ходят слухи о некоей шпионской истории, случившейся с ним при дворе императрицы Елисаветы в начале немецкой войны, отчего у Батурина на щеке остался позорный белый шрам.
Дуэлянт сей Батурин приличный. Сегодня утром он подрался с камергером Янковским, коий является чем-то вроде брандера в орловской флотилии; именно его Орловы бросают в бой в случае дуэли с тем расчетом, что он и противника уничтожит, и сам погибнет; за то ему у графа Алексея полный кредит и падшие женщины.
Дело было так: я получил известие о том, что противники встречаются у петергофских прудов и немедленно поспешил к оным. Представьте себе, мой сиятельный генерал-прокурор, чудное ингерманландское утро, яркое солнце восстает навстречу новому дню; всюду влажный снег, но в воздухе уже приближение весны. Как вдруг в сей рай, в сей созданный Богом Едем вваливаются два дуэлянта, бряцают шпагами и шпорами, и выкрикивают дерзкие речи.
– Янковский! – смеется Батурин. – Опять ты! А я-то думал, кого на сей раз Алексей Григорьевич ко мне пришлет… Че ж сам-то не приходит?
– Граф доверил