выживет! – горячился Сергей Дмитриевич. – Вы на грудь посмотрите, на бицепсы! Если такие у нас помирать будут – куда мы с вами годимся? На камбуз нас, картошку чистить!
– Но такая потеря крови! – говорил дежурный врач. – Пробито легкое. Он безнадежен.
– Я запрещаю вам произносить это слово. В моем госпитале врачи должны верить. Врач без фанатической веры в медицину – это, извините, не врач, а холодный сапожник!
– Я просил бы… – обиделся дежурный и, выпрямившись, застегнул верхнюю пуговицу своего халата.
– Довольно! – строго начальственно прервал его Сергей Дмитриевич, выпрямившись, в свою очередь. – Я сделал вам замечание, будьте добры соблюдать устав и не возражать. Этим раненым я займусь лично. Распорядитесь, чтобы мне приготовили стол для переливания крови.
Сергей Дмитриевич затеял крупную игру. Он рисковал многим – он ставил на карту свой авторитет, свою профессиональную репутацию. Но служба во флоте, хотя и по медицинской, нестроевой части, обогатила характер Сергея Дмитриевича чисто морскими черточками: от опасностей и трудностей не бегать, если уж рисковать, то не оглядываться.
И он выиграл! На всю жизнь запомнилась ему тревожная, трудная ночь, когда с камфарой и шприцем наготове он до рассвета сидел у койки Никулина. Моряк метался, бредил, стонал. В его могучем теле шла отчаянная борьба, временами сердце замирало, почти останавливалось, тогда на помощь приходил Сергей Дмитриевич. Укол, минута затишья – и борьба начиналась снова. Сергей Дмитриевич следил затаив дыхание – не упустить бы момент, не опоздать бы!..
На рассвете он был вознагражден за свои труды и волнения: чутким ухом он уловил первый спокойный вздох моряка.
Сергей Дмитриевич закрыл глаза и откинулся в плетеном кресле. Он очень устал, во рту было сухо, кружилась голова. Но сквозь глухую слабость и утомление все сильнее поднималась в нем из глубины сердца волна высокой, благородной радости. Уверенным упругим движением он встал, широко и сильно потянулся, заложив руки за голову. Зеркало отразило его сухое лицо, упрямый подбородок, жесткий седеющий бобрик на голове. «Молодец! – негромко сказал он, глядя в глаза своему отражению. – Можно сегодня и похвалить!»
Он подошел к окну, поднял штору. Рассветный сад пахнул в лицо ему влажной росистой прохладой. Всходило солнце, вершины деревьев горели в прозрачном и тихом пламени, края высоких облаков расплавились и озолотились. Сад просыпался, птицы возились в кустах, чирикали и щебетали, встречая солнце, а оно поднималось – огромное, доброе, горячее, несущее миру свет и жизнь.
На большие дела!
Никулин поправлялся быстро. Сергей Дмитриевич пристально, ревниво следил за его здоровьем, осматривал через день и с каждым разом все крепче, все веселее хлопал по голой тугой спине.
– Гудит! Колокол! Вот это порода, это я понимаю!
Через полтора месяца Никулин впервые вышел в сад погулять. А еще через месяц он явился однажды утром в кабинет Сергея Дмитриевича.
– Слушаю, – сказал Сергей Дмитриевич, отложив перо. – Что случилось?
– He могу я больше, – сказал Никулин. – Ночей не сплю. Если уж мне суждено от немецкой пули погибнуть – пусть. На это я согласен. А здесь, в госпитале, я от бессонницы помру.
– Ага-а! – протянул Сергей Дмитриевич. – Понимаю, картина ясна. Вы не бойтесь – от бессонницы не помрете. Я вам снотворные порошки выпишу – будете принимать на ночь.
– Мне порошков не нужно! – взмолился Никулин. – Вы меня из госпиталя выпишите. Я там долечусь, на фронте. А здесь нет больше моего терпения. Сердце горит!..
– Вот бедняга! – сказал Сергей Дмитриевич с насмешливым сочувствием в голосе. – И бессонница у него, и сердце больное. Придется вам по инвалидности в отставку идти, по чистой.
И вдруг, выкатив глаза, командирским тоном закончил:
– Довольно разговоров! Еще вы меня будете здесь учить, кого и когда выписывать! Сам знаю! Отправляйтесь в сад, гуляйте! Кругом – марш!
С тех пор такие разговоры между ними повторялись каждую неделю: Никулин просил, Сергей Дмитриевич неумолимо отказывал.
Никулин тосковал и томился. Ему думалось, что товарищи, прибывшие позже и еще не покинувшие своих коек, смотрят на него с немым осуждением: выздоровел, ходит, ест за троих, а о фронте даже не вспоминает… Он в душе был очень совестлив, Иван Никулин, и такие мысли были ему нестерпимы.
Всему на свете бывает конец: пришел конец и терзаниям Ивана Никулина. Настал день, когда, сняв госпитальный халат, он надел тельняшку, старый потертый, пробитый пулями и старательно заштопанный бушлат, черные брюки навыпуск. Отныне он не принадлежал больше врачам, санитарам, сиделкам, он принадлежал флоту, фронту.
Вот и литер и проездные деньги в кармане, получен сухой паек – можно трогаться в путь! Загудит паровоз, колеса заведут свою бесконечную скороговорку, и поезд помчит моряка Ивана Никулина на фронт, все ближе и ближе к огнедышащим полям сражений. Там и только там его место, только там сможет он успокоить свое раскаленное сердце и, заглянув в мертвые, пустые