погружаться и шарить по дну руками. В третий раз она наткнулась на тело. Когда «по ошибке» разбомбили школу, где она учила русскому языку маленьких чеченцев, ей довелось выносить из развалин пострадавших – тела казались на удивление лёгкими, будто вместе с жизнью из них выветривалась плоть. То же самое она ощутила теперь: подросток на её руках ничего не весил, она подумала, что если он будет спасён, то это станет её собственным спасением. Не то чтобы подумала – почувствовала. Может быть, по-другому: ещё одной смерти она не вынесет. Год назад Митя приехал в Грозный, чтобы вывезти их всех, но нашёл и вывез её одну – «все» уже покоились в братской могиле, «естественным» путём возникшей на месте их дома: полдня работы бульдозера, горка щебня и наверху обломок бетонной плиты с именами погребённых, вкривь и вкось начертанными ещё состоящей в живых роднёй. Своих она записала туда деревянной щепочкой, макая её во что-то чёрное на дне консервной банки, оставленной предыдущим писцом. А перед именем сына ещё нарисовала маленький крестик, тем переправив душу младенца прямиком в рай. Уже уехали, бежали все, кто только мог бежать. Она же, напротив, искала смерти, не таясь бродила по городу в поисках пропитания, начиная день с посещения «своего дома». Выбиралась из подвала, где нашла приют, и шла, нередко под огнём, постоять у могилы. Там он её и нашёл 15 мая 95-го года.
Тамара не узнала его. Митя сидел в небольшой воронке неподалёку, на ящике из-под каких-то боеприпасов, курил. С тех пор как они гостили у них с Лорочкой и Антоном прошло наверно лет пять или шесть, она не могла припомнить точно. Немудрено, что она его не узнала: он сильно полысел, чёрная бородка придавала ему вид чеченского боевика. Он, вероятно, тоже не сразу понял, кто скрывается под «чадрой» – чёрным, надвинутым на глаза платком, траурным знаком, пометившим уже многих из многих обитательниц фронтового города. Лишь когда она приблизилась к могильному камню, чтобы чистой тряпочкой стереть пыль, сначала со своих, а затем, после минутной задумчивости, и со всех других имен почивших, Митя её окликнул.
Всё это было довольно странным. Она не могла не понимать, что их далёкое родство, «седьмая вода на киселе», вряд ли могло послужить толчком для столь нелёгкого предприятия. Может быть, тяга к опасности? Желание вновь ощутить нечто забытое, вернуться в своё «другое Я», в котором была та, предыдущая, «его» война, его первая отлучённая от жизни любовь.
Любовь? Она спросила его. Они лежали на нарах в одном из тёмных подвальных углов, где-то вдали горела свеча, делая мрак ещё глубже. Холодная весенняя сырость вливалась через отверстие вентиляционного короба, знобила. Он сказал тогда: «Нас никто не сможет понять.» Этой фразой он как бы включил ее в «круг непонимания» для тех, кто не испытал смертельного ужаса в неотвратимости быть убитым или понуждения убивать. Любовь? Она приобретает странные формы, как если бы её втиснули в сосуд для выращивания потешных