добыл, сделал для себя, слюнями будут истекать от зависти. У нас, у кият, думаете, нет таких? Некоторых пойти с тобой в небольшой набег чуть ли не упрашивать приходится, да и там от них немного толку. Но когда начинается дележ добычи, тут-то они – голодные волки… Сейчас такое время, что старые обычаи забываются, рода и племена распадаются. На вас нападут враги и что, думаете, все соплеменники придут на помощь?… Многих вы не дождетесь… Нет настоящего единства в родах, нет радости за брата. Вот почему я не хочу, чтобы наши сородичи это видели – не будет зависти лишний раз.
– Но они и так узнают, – сказал Бэктэр. – Ведь слухи как дым.
– Верно, узнают. Но узнать по слухам это не то, что увидеть своими глазами, яду будет поменьше.
Стали доноситься далекие, резкие крики людей, ржание лошадей. Впервые пойманные из табуна трехлетки и четырехлетки, взбесившись от страха, с оскаленными мордами вскидывались на дыбы, не подпускали к себе с трудом удерживающих их на волосяных арканах парней.
От троих мужчин, что стояли перед юртой, один быстро подошел к коновязи, с ходу вспрыгнул на буланого жеребца и резво порысил к ним навстречу. Приблизившись, он придержал заплясавшего под ним коня, кланяясь с седла, взял в сторону, пропуская их вперед, и пристроился сбоку.
– Как у тебя тут, Сорхон? – спросил Есугей, продолжая смотреть вперед.
– С позавчерашнего полудня, как вы уехали, двадцать восемь голов объездили, – тот, пригнувшись в седле и выглядывая из-за Тэмуджина, почтительно смотрел на хозяина. – Сейчас они все под седлом. С рассветом я на них отправил парней в дневной переход до большого озера, пусть привыкают к узде.
– Есть там на что посмотреть?
– Один белый иноходец хорош, думаю, вам он подойдет. Два рысака неплохие, да один черный есть, с белой метой на лбу, ладный собой, еще посмотреть надо.
Тэмуджин искоса взглядывал на табунщика, на его уже немолодое, в ранних морщинах и рубцах, обветренное лицо. Верхняя губа его слева была рассечена застарелым шрамом до ноздри, на правой скуле, туго обтянутой смуглой кожей, краснел другой, недавно затянувшийся шрам. Крепко натягивая поводья, придерживая своего беспокойного, напористо рвущегося вперед коня, он внимательно разглядывал жеребца Тэмуджина.
– Кажется, этот конь был в табуне у моего отца, – уверенно сказал он.
– У тебя хорошая память, – улыбнулся Есугей. – Семь лет назад ваши табунщики объездили его для меня.
– Это было в год, когда мы вернулись из кереитского похода, – подтвердил Сорхон. – И объездил его я.
– Это правда? – спросил Есугей. – Ты не путаешь?
– Вот этот знак остался на мне с того случая, – Сорхон притронулся к своей рассеченной губе. – Я упал с него, он лягнул, да чуть промахнулся, а то бы я тогда, живым вернувшись с войны, дома погиб от конского копыта. Все монголы смеялись бы надо мной… – Сорхон, вдруг сбросив с себя всю почтительность, с которой он встречал хозяина, залился раскатистым, беззаботным смехом.
– Потому и запомнился этот конь? – спросил Есугей.
– Нет, коней я всегда запоминаю.