на другом берегу смрадно приванивающего клоакой болота, как басит в солнечной ветрености единственный колокол, и кто-то тайком, больше в мыслях, чем в движении руки, крестится… Внизу, в самом конце ступеней, ютится убожество все еще цепляющихся за жизнь трущоб: вросшие в землю по самые окна лачуги с залатанными листами жести покосившимися крышами, едва выносящие свое натужное сопротивление парадной слепоте зеркальных стекол и бетону «под мрамор», жадно пожирающих остатки никому уже не нужного прошлого. Да в чем его, стрелецкого прошлого, суть? Разве не в безграничной покорности власти?.. разве не в служении? Но еще ведь и в сомнении: а вдруг?.. Вдруг все окажется не так.
Стрелецкий город, он же плацдарм, пригодный для войн с немцем. Немец всегда посматривает на восток, чуя должно быть загривком, что дело вовсе не в банальном лебенсрауме, но в начертанной среди звезд констелляции будущего: оно там, это русско-немецкое будущее. Оно в оплодотворяющем русскую душевность германском духе. Скажи об этом сегодня, не поверят. Не поверят, потому что не знают. И не знают именно потому, что служат, в своей безграничной покорности власти. По-прежнему служат товарищу Сталину. А он лапает телескопами пустой, как он полагает, космос, по ходу дела выдумывая нигде в природе не существующие гравитоны и гравитины, и все это только ради доказательства первичности материи перед сотворившим ее духом. На то и нужны сегодня стрельцы, чтобы всякого, кто уверен в реальности духа, отстреливать. Мы – за бездуховность, решительно и тотально.
Но нет среди русских ветреных пространств никаких примет будущего. Разве что ожидание, гонящее дальше, в неизвестность, одно поколение за другим. И сколько так еще ждать?.. еще тысячу лет? Сходить что ли в церковь…
Войдешь, и сразу все позади, как за захлопнутой дверью. Ровное пламя восковых свечей, запах ладана, иконы. Ева никогда раньше не носила платков, а ведь ей к лицу, ведьме-то: повязала, как все бабы, складкой на щеках и узлом под подбородком, перекрестилась, глядя на остальных. Купила у входа тонкие восковые свечи, и так много, что продававшая их старушка отдала три последние бесплатно, пожелав Еве «хорошего жениха»… С кем там сейчас Эдвард? Он шлет Еве в общагу открытки с видами Манхеттэна, чтоб не забыла, куда надо возвращаться, а по субботам звонит. Она и сама решила позвонить ему в воскресенье, просидев на вахтерском телефоне аж до полуночи. Дозвонилась: сонный, безразлично бубнящий голос ее подруги… У них же там теперь раннее утро. Эдвард проснется, пройдет по ковру к двери, вытащит из-под щели «Нью-Йорк таймс», бухнется обратно в постель, но уже с двумя килограммами мажущейся типографской краской бумаги, примется листать… Этот навязчивый, бессмысленный шелест перекидываемых страниц, вплетающийся в чуткий утренний сон. На этой круглой, как огромная тарелка, постели, перед зашторенным, с видом на счастливую внизу суету, балконом. Никогда, никогда она туда не вернется.
В церкви Ева долго молится за Эдварда: не ожесточился бы в своей компьютерной