и Женя, хоть и не старший, платит за всех. Ехать всего-то два часа, а хорошо было бы просидеть так всю ночь, до самой Москвы, заморачиваясь с Евой насчет поддержки не той России, отличающейся от той своим поголовно академическим составом: что ни член, то ученая степень. В одной только местной могучей кучке насчитали девять профессоров, и каждый готов немедленно приступить к разоблачению врага, дали бы только средства… Подайте нищей, морально уничтоженной российской профессуре… если не на жизнь, то уж хотя бы на смерть. Что все профессора скоро вымрут, ни у кого уже нет сомнений: удавятся последним, заранее проплаченным экзаменом. Был ли когда-нибудь профессор более ничтожным существом, чем в своем сегодняшнем гордом качестве российского? Тянет-потянет полторы с лишним ставки, не зная от студентов покоя даже в своем страшном сне, только так и выживает.
– А собственно, зачем, – встревоживая податливое воображение Евы, прямолинейно режет Ваня, – Зачем сегодняшней профессуре выживать? Все должны сгинуть, все до одного… пора!
Остальные пока молчат, думают. Страшно ведь, оказаться совсем без вэо… кому ты такой нужен… И Дима мрачно, похоронно констатирует:
– Да ведь это мы сами хотим стать наконец ничем. Но еще больше хотим денег.
– Денег, – хмуро кивает Ваня.
– Денег… – с энтузиазмом поддакивает Женя, – … свободы! Диктатура зеленой карты! Подконтрольное единообразие всех устремлений! Минимум мысли при максимуме дела. Динамика неотступного благоденствия: выверни себя наизнанку, выжми из себя жизнь! Работай на износ, до крови из носа!
– И ты тоже, – смеется Ева, – собираешься так работать? Вот я, к примеру, в мои двадцать шесть, не работала еще ни одного дня, ездила по миру, училась…
– Но это ведь ты, – не дослушав, наскакивает на нее Женя, – Для нас же, в не той России, чем раньше окунаешься в производство, тем лучше: я уже в шестнадцать лет был банковским консультантом…
– Хакнул к черту их главный компьютер, – подсказывает Дима.
– Тот, кто рано вырывается в жизнь, борясь, так сказать, за кусок хлеба, – невозмутимо возражает Ева, – тот становится неизлечимыми материалистом, презирающим все, что не подлежит мере и числу… дайте ему денег!
Через полтора часа уже выходить, Ева поедет дальше одна, со своими собачьими планами и неизлечимой, запущенной болезнью. Поедет, может, умирать. Одна. А Ваня что?.. Напьется.
Среди провожающих – бесцветный и долговязый, состарившийся уже в свои двадцать семь зубной врач, севший в поезд ради одноразовой от графини подачки: на прокорм подопытных кроликов.
– Их у меня двадцать, – специально для Евы поясняет он, – и речь не о твоем домашнем, избалованном грушами и персиками толстяке, но о кролике вообще, подопытной скотине и безымянном статистическом объекте, с которым исключительно и имеет дело наша передовая наука…
Все хлюпают, не перебивая зубного, горячим чаем. В не той России мало быть просто шкурой: надо чтобы