бродить, но интересно.
Николик порой даже прогуливал школу – забирались так далеко, что приходилось ночевать в лесу возле костра, чтобы утром отыскать дорогу.
– Ничего, сынок, не беда, – успокаивал Солдатеич, приготовляя похлёбку. – Эту школу жизни тоже надо проходить, если хочешь быть мужиком.
– Я хочу как ты, – решительно заявил сынишка, – хочу пулемёт с закрытыми глазами разбирать.
– Молодец. Только матери, гляди, не проболтайся. – Да ну! Что я, девчонка?
– Ну, когда купались, дак я видел, что мальчонка, – Стародубцев посмеивался. – Такой мальчонка, что о-го-го!
Хлопая лазоревыми глазками, Николик не мог понять, в чём дело. Потом был скромный ужин. Потом отец угрюмо, сосредоточенно сидел у костра, сутулился над грязным оружием, найденным на краю болота.
– Папка, – расспрашивал парнишка, – а откуда тут столько грибочков и ягодков?
– О, сынок, что тут было! – Стародубцев качал головой. – Чего стоит один Мясной Бор.
– А где он, тот Мясной? – У нас под боком.
– А чо там, папка? Мяса много?
Откладывая в сторону ржавое оружие, Степан Солдатеич приседал на корточки возле костра. Прикуривал от уголька.
– В годы войны, сынок, Мясной этот Бор поглотил горы мяса – десятки и десятки тысяч советских солдат и офицеров с оружием, с техникой. Что тут было, ужас.
Глаза у парнишки становились большими, испуганными. – А зачем он проглотил? Голодный был?
– Голодный, холодный и злой. – Стародубцев, глубоко затягиваясь напоследок, бросал окурок в костёр. – Ну, давай, сынок, спать. Завтра подъём будет ранний.
Из мохнатых сосновых веток делали постель, ложились у костра, шинелью накрывались. Пахло свежей смолой, разнотравами и разноцветами. Туман седыми прядями наползал от реки, от луга, на котором поскрипывал коростель. Голубовато-сизый вечер, догорая на западе, обугливался головёшкой. И постепенно под боком обугливался прогорающий костерок. Темнота мохнатой шапкой накрывала малиновые угли, мерцающие в небольшой округлой загородке из речных камней. Какая-то птица по темноте прошуршала, просквозив неподалёку, – наверно, утка или запозднившийся вальдшнеп, лесной кулик с таким длиннющим клювом, которого хватило бы на десять воробьёв – так отец рассказывал про здешних обитателей рек и озёр.
Глубокая ночь распускала над миром букеты созвездий – над сумраком тёплых полей, над вершинами бора, в глубине которого, как часовой, размеренно и глухо ухал филин. Луна будто украдкой из-за облаков проглядывала – ярким белком поблёскивала и опять насупливала брови. Ветерок в деревьях изредка пошумливал, точно спросонья с боку на бок переворачивался, поудобней укладывался. Река неподалёку тянула свои струи – под берегом подрагивал тальник, посеребрённый отсветами неба. Ёжик брал острый ножик, на охоту за мышами выходил. А там, глядишь, и серый волк, зубами щёлк…
Такими ночами Николику и жутковато было, и хорошо, так хорошо, что не спалось.
– Папка, – просил он, глядя в бездонное небо, –