не выронил. Помотав головою, как лошадь от мух, он сердито заковылял от окна. Но через минуту вернулся – опять посмотрел. Нет, не проходила странная болячка. Знамя оставалось бело-сине-красным.
Степан Солдатеич промучился тогда, наверно, суток двое. Не мог понять, не мог глазам поверить. Поначалу помалкивал, надеялся на лучшее. Потом пришлось признаться:
– Зрение стало шалить. Раньше была у меня куриная слепота. Ты же знаешь. Как её? Генерала пиво? Или как зовётся?
– Гемералопия, – подсказала фронтовая медсестра. – Вот-вот. А теперь не куриная, а чёрт её знает, какая! Я вот смотрю на наше знамя и не пойму…
Доля Донатовна послушала мужа и горько заплакала. – Может, ещё ничего, может, красное будет опять. – Будет, конечно. Надо просто переждать. Мозги, видать, свихнулись после взрыва. Только врачам не надо говорить, а то начнётся. Опять будут таблетками грузить, уколами накачивать.
Но время шло, а зрение, увы, не улучшалось, и Степан Солдатеич решил открыться доктору.
Жена отлучилась куда-то на минуту-другую и Стародубцев подумал: «Сейчас будет обход, я расскажу. Наука такая теперь, что из гроба могут поднять. Врачи на Филиппинах режут без ножа. Мужики говорили в курилке».
Собираясь делать обход, Гавриил Хахатоныч скрупулёзно изучал рентгеновские снимки ступни фронтовика. И чем дольше рассматривал, тем больше поражался таланту Жизнелюба Ивановича. «А если бы мне довелось? Ампутировал бы, да и всё!» – эта мысль колола ему голову, точно медицинская иголка, забытая в накрахмаленной шапочке.
Бурдакрович даже снял, в руках помял белую шапочку. Он отгонял от себя эту мысль, он убеждал себя, что тоже смог бы сделать такое чудо, какое сотворил Рассохин. Но где-то в глубинах, в тайниках подсознания сидела другая мыслишка: Рассохин гений, а он, Бударкович, серая, унылая посредственность. И сколько ещё такой серости сидит по больницам – по всей стране. И зачастую никто им не предъявит претензий. Каждый врач может сказать, как говорили древние: «Я сделал всё, что мог, а тот, кто может лучше – пускай попробует!» Вот если бы не было тут Жизнелюба Ивановича, а был бы только доктор Бударкович – старому солдату оттяпали бы ногу и все дела. И Бударковича совесть не грызла бы, нет, потому что он действительно сделал бы всё, что может. В меру своих сереньких способностей. И так – везде. И так – во всем. На безрыбье и рак рыба. А если нет хорошего хирурга – коновал сойдёт за Склифосовского.
– Стоп! – Он отодвинул рентгеновские снимки и ладонью шлёпнул по столу. – Что-то меня сегодня на лирику растащило. Как институтскую барышню.
Машинально поправляя на руке новенький перстень с золотою печаткой, Бурдакрович остановился перед зеркалом в ординаторской. Оглядел себя. У него был странный ритуал. Примерно так же, как повязывают стерильную маску перед операцией, Гавриил Хахатоныч перед обходом улыбку повязывал на свою краснощёкую физиономию – кончики этой повязки-улыбки скрывались где-то за ушами. И никто не знал, как дорого, как трудно эта улыбка