Олив взяла тон зрелой матроны. – Мы за ней присмотрим.
Он рассмеялся.
– Пока вы здесь.
– Я вам уже сказала. Я не собираюсь никуда уезжать.
– Зачем вам эта жизнь, сеньорита?
– Я… я еще не знаю. Знаю только одно: я хотела бы здесь остаться.
Исаак, кажется, собирался что-то сказать, и она всем своим существом ждала слов о том, как он рад это слышать… но тут захрустели листья, и у подножия холма появилась Тереза с сумкой через плечо и ничего не выражающими глазами.
– La seсora te necesita[37], – обратилась она к Исааку.
– Зачем? – спросила Олив. – Зачем он понадобился моей матери?
Брат с сестрой обменялись долгими взглядами, после чего Исаак капитулировал и, вздохнув, молча направился к дому.
Пока Исаак петлял среди деревьев, Тереза на мгновение представила, что они с Олив две охотницы, а он жертва, которую они решили отпустить, предпочитая стоять бок о бок на холодке. Их возбуждала не мысль о расправе, а чувство солидарности, оттого что у них одна мишень.
Исаак любил повторять, что Тереза из тех, кто в случае чего родную бабку продаст… если бы она у нее была. Беда заключалась в том, что порой Тереза действительно испытывала ледяное безразличие к близким, ничем ей не помогшим по той простой причине, что она того не заслуживала. Взгляд ее упал на борозды, проделанные ею и хозяйской дочкой с помощью садовых вилок. Семена сидят глубоко в земле, и зеленые всходы появятся даже не через месяц. Как хорошо, что она ей принесла эти семена. Олив как бы напоминала Терезе, что она еще способна испытывать радость.
– Пойдем покурим на веранде, – предложила Олив. – Я утащила у отца три сигареты.
Курила она в одиночестве. В доме, на верхнем этаже, хлопнула дверь.
– Да ты сядь, – сказала она Терезе, но та послушалась ее только после того, как автомобиль Гарольда с рыком устремился к ржавым воротам у подножия холма. – Папа снова уезжает.
– А ваша матушка нас здесь не застукает? Я ведь должна работать.
– Не весь день напролет, Тере. Если ты посидишь пять минут, никто тебя за это не уволит. А кроме того… – Олив прикурила и сделала неумелую затяжку. – Она сейчас разговаривает с твоим братом.
Тереза видела в Сариной комнате пустые упаковки из-под таблеток и непонятные надписи на коричневых флакончиках. Слышала, как хозяйка однажды рыдала в подушку. Перед ее взором промелькнули серебристо-белые перекрестья шрамов на ляжках. Решив, что у Олив, стащившей у отца сигареты, сейчас более бесшабашное настроение, чем в прошлый раз, когда Тереза коснулась этой темы, она спросила:
– Ваша мать серьезно больна?
– У нее депрессия. – Олив пустила струйку голубого дыма, откинувшись в кресле-качалке.
– Депрессия?
– В танцзале смеется, в спальне рыдает. Больна тут. – Олив постучала по виску кончиком пальца. – И тут, – показала на сердце. – Кризис, потом улучшение. Потом снова кризис.
– Это тяжело, – сказала Тереза, удивленная такой откровенностью.
Олив посмотрела ей в глаза:
– Ты