суровые сибирские морозы, совершенно не отапливалось. Говорили, что это было вызвано тем, что вышло из строя калориферное отопление.
Глава 7. Тюремная страда
«Взирая на начальника и совершителя верь, Иисуса, Который, вместо предлежавшей Ему радости, претерпел крест…»
Огромная камера, в которую ввели Леву была переполнена. В помещении было очень холодно, так что снимать шапку и пальто не приходилось ни днем, ни ночью. А голод… Какой здесь был голод!.. Кормили очень плохо: знаменитая тюремная баланда, в которой плавали одна две картофелины, и сырой ржаной хлеб – настолько сырой, что из него по заказу тех, кто получал передачи, старые рецидивисты-умельцы лепили удивительные скульптуры, цветы, шахматы. Леве носила передачи сестра Л., но, находясь среди голодных, он не мог есть один, а тут же угощал окружающих. Белье на нем изорвалось окончательно. И вот, пользуясь тем, что в дни передач было разрешено отдавать белье в стирку, Лева передал сестре свои лохмотья, но назад их не получил: из какой-то полосатой розовой материи она сшила ему рубашку.
Тюрьма для Левы была тяжела не только голодом (хотя голод был такой, что кусочек сырого кислого ржаного хлеба казался лучше конфеты), не только прокуренным, тяжелым, вонючим воздухом – она была тяжела прежде всего зловонием духовно разлагающихся людей.
Чтобы забыться от тоски, от ужасов страшной действительности, чтобы чем-то развлечь себя, люди в тюрьме прибегают к анекдотам, самым грязным рассказам о женщинах. И здесь, в этой камере, среди множества воров и разных специалистов (инженеров, агрономов и вообще, как принято говорить, людей с высшим образованием), сидели некоторые из офицеров, которые попали в Сибирь еще при Колчаке и теперь, со значительным опозданием, расплачивались за свое участие в гражданской войне. Эти уже немолодые люди были развращены, что называется, до мозга костей. Во всем разуверившись, давно утратив даже подобие святого и чистого, что когда-то, возможно, наполняло их души, они были ходячими энциклопедиями разврата и всякой нечисти и, рисуясь и смакуя, употребляли все свое красноречие на то, чтобы рассказывать людям самые грязные истории…
В то время, о котором идет речь, в тюрьме не было никаких правил внутреннего распорядка. Спали кто когда хотел. Каждый делал, что хотел. Тюрьма была переполнена, и начальству было не до порядка. Днем еще было сносно: нередко пели обычные тюремные песни. Но когда наступал вечер и потом ночь, тюрьма начинала стонать.
Тюрьма стонала и сотрясалась от страшного, адского смеха. Лежа на полу, Лева старался заснуть, чтобы только не слышать рассказываемых грязных историй. Он клал голову под подушку, чтобы хоть сколько-нибудь заглушить звуки доносимых грязных слов. С тех пор у него выработалась привычка – засыпая, класть голову под подушку. Иногда ему даже хотелось, чтобы он оглох – только бы не слышать всей этой пошлости и цинизма.
Один старый седой полковник, заметив отвращение юноши ко всем этим грязным, похабным историям, сказал:
– Так было