беречь будет, насколько это будет возможно, угрём выворачиваться станет, чтобы как можно больше из них живыми домой пришли. А другой на его место придёт и ради лишнего ордена, ради удовлетворения амбиций своих будет этих солдат, тот же приказ выполняя, под огонь гнать, нисколько не печалясь, сколько из них живыми останется, и головы своей не утруждая тем, как потери минимизировать… Разве не знал он в прошлый штурм Грозного, что преступно было пацанов необстрелянных в эту бойню посылать? Знал. И приказ исполнял. А другой кто, его же исполняя, втрое больше людей положил бы там… И что же лучше? Не мараться исполнением таких приказов и представить это другим или всё-таки исполнять, на своём (немалом всё-таки) уровне стараясь исправить то, что ещё возможно? Где больше чести? Для себя решил этот вопрос Георгий Дмитриевич: если хоть несколько жизней удалось сберечь ему, значит, не зря тянет он лямку, ломая себя и за голову хватаясь от идущих сверху безрассудных приказов…
– Давай выпьем, – хмуро предложил он Трифонову, доставая флягу, куда загодя перелил коньяк. – Тошно что-то…
– Наливай, – кивнул начштаба умной, всё понимающей головой. – За тех, кого уже с нами нет, за тех, кто ещё в строю, за нас…
– За всех офицеров и солдат, которые долгу и чести не изменяли, несмотря ни на что, за всех верных! – добавил Булыгин, поднимаясь грузно.
От выпитого коньяка размяк несколько комок нервов, внутри собравшийся, и даже висок долбить перестало почти. Вспомнилась жена Люба, с которой недавно серебряную свадьбу отмечали (а дотянуть бы до золотой – вот, погуляли бы!), дочери: Шурочка, младшая, из которой, Бог даст, хорошая художница выйдет, и старшая, Маруся, недавно вышедшая замуж и теперь нянчившая сына, его, Булыгина, внука. Всю жизнь мечтал Георгий Дмитриевич о сыне, но не случилось: теперь хоть с внуком бы повозиться. Да когда тут… С войной этой… Последний раз видел Матвейку, когда он только сидеть научился и первые слова сказать пытался… А с тех пор уж сколько времени прошло! Последний раз говорил с женой днями: рассказывала, что внук уже ходит, первые свои слова произносит… А он-то всё это пропустил опять! Как пропустил первые шаги обеих дочерей. Тогда тоже война была. Афганская. Любаша о нём в ту пору месяцами не знала ничего. Только приедет кто-нибудь из сослуживцев, передаст короткое: «Люблю. Береги девочек. Скоро вернусь!» – и всё! Приезжал Булыгин из командировок, усталый, ожесточённый – и неслись ему навстречу, друг друга обгоняя Маруся с Шурочкой: «Папа! Папа!» И разом камень с души сваливался: здравствуй, дом родной, тыл мой надёжный! А теперь вернёшься – внук, пади, деда и не признает. Да и дочурки уже не выскочат встречать. Взрослые стали, сдержанные. Свои дела у них, о которых отцу и не рассказывают. Маруся о своём замужестве сообщила за несколько дней до оного. Просто перед фактом поставила. Заодно, между делом, как о чём-то мало значительном, обмолвилась, что беременная… Не равён час и младшая сюрприз преподнесёт. А она и ещё более непутёвая… Сорви-голова, а не девчонка… И не подступишься к ним, не подойдёшь, как раньше. И поговорить не получается. Говорят они