когда кольраби была уже готова, отставной генерал вызвался помочь откупорить бутылочку «Айсвайна» и сделал это истинно по-военному, то есть мгновенно и без всяких брызг. Шульц убавил в квартире свет и зажег двадцать поминальных свечей. Они дрожали и расплывались в заплаканных глазах бабушки Берты.
– Германия скорбит о вашем погибшем муже, дорогая Берта! – торжественно сказал генерал, первым поднимая рюмку. – Прекрасно помню тот страшный бой у местечка Rossosсhki. От нашей пехотной роты осталось всего пятнадцать человек, а потеряли мы около двухсот… и среди них – нашего славного Курта. Помянем же его, господа!
Здесь свечи в глазах у бабушки и вовсе расплылись, тетя Клара всхлипнула, на этот раз уже в полную силу, а фрау Шульц почувствовала, что голова у нее хоть и не болит, но валерьянки накапать все же не мешает. Лишь Герман привычно держал себя в руках. Он склонил голову и несколько секунд так сидел, глядя перед собой – в тарелку с кольраби. Молча выпил вино и принялся за еду, стараясь делать это как можно тише.
Потом выпили за всех погибших и пропавших без вести на Восточном фронте, затем подняли бокалы за возрожденную Германию… Отставной генерал не подвел – оказался настоящей душой компании. Он не только за Восточный фронт выпил, но еще и Западный вспомнил, а заодно уж и за Нормандию бокал поднял.
В общем, когда подошло время подавать на стол утку с яблоками, генерал был уже в ударе: доказывал тете Кларе, что прежние таблицы расчетов при танковой стрельбе из укрытия безнадежно устарели и их давно пора пересмотреть. «Был бы жив Курт, он бы этим обязательно занялся!» А доказав все, что хотел, тут же принялся рассказывать Шульцу про своего однополчанина – полковника Фитшена, с которым когда-то воевал в страшном Городе на реке Wolga.
– Фитшен попал в плен совершенно случайно – выкрали из блиндажа. Наверное, думали, что это важная птица, – вспоминал генерал. – Я же сдался вместе со всеми – по приказу. В нашей группе военнопленных было пять тысяч человек, а через месяц в живых осталось всего пятьдесят. Остальные замерзли в поле, у села Beketovka… Нам с полковником повезло: в первую же ночь рядом с нами умер раненный офицер-интендант. Мы сняли с него настоящий русский тулуп и всю зиму по очереди грелись, пока нас с Фитшеном не разлучили. Его отправили вверх по реке восстанавливать какой-то завод, а я до сорок шестого года расчищал завалы в центре Города.
– А где он сейчас, этот Фитшен? – спросил Герман Шульц, аккуратно обгладывая утиное крылышко. – Надеюсь, находится в полном здравии, как и вы, генерал?
– Увы! Полковника давно нет в живых, – глаза у фон Дайхена стали еще грустней, чем были. – Помню, как однажды он прибежал ко мне домой и прямо с порога закричал: «Ганс, дружище, ты слышал новость? Сегодня в Берлине начали ломать проклятую стену!» Бедняга… Это радостное известие полковник Фитшен так и не пережил. В тот же вечер, возвращаясь из гостей, он выпал из трамвая,