войны.
– Я тоже.
– И Вы хотите, чтобы я Вам поверил?
– Это правда. С двадцати трех лет до пятидесяти девяти все мои дни были похожи один на другой. Эти тридцать шесть лет запомнились мне как один длинный день, время для меня практически остановилось: я вставал и садился писать, закончив писать, ложился.
– А почему Вы бросили писать?
– В день, когда мне исполнилось пятьдесят девять, я понял: все.
– Как Вы это поняли?
– Не знаю. Что-то произошло. Я оставил неоконченную повесть. Это прекрасно.
– То есть тридцать шесть лет – ни дня без строчки, и вдруг как отрезали в одночасье?
– Именно.
– Что же Вы делали следующие двадцать четыре года?
– Да почти ничего. Перечитывал классику. Ах да, чуть не забыл, я купил телевизор.
– Поразительно! Значит, двадцать четыре года Вы только ели и смотрели телевизор?
– Нет, еще курил и спал. И читал немного.
– Однако все эти годы Ваше имя оставалось на слуху.
– Это целиком и полностью заслуга моего секретаря. Это он опорожняет мой стол, встречается с издателями, творит легенду и главное – служит рупором светилам медицины в надежде посадить меня на диету.
– Напрасный труд.
– К счастью. Было бы слишком глупо подвергать себя лишениям и умереть от рака, причина которого отнюдь не в питании.
– В чем же его причина?
– Это пока загадка, но не в питании точно. Эльзевиверплац (толстяк выговаривал эту фамилию со смаком) считает, что это некий генетический сбой, запрограммированный в организме еще до рождения.
– Не возражаете, если мы поговорим теперь о Вашем творчестве?
– Вам так этого хочется? Ну давайте.
– Вы не любите о нем говорить, верно?
– От Вас ничего не утаишь.
– Такая скромность присуща всем великим, когда речь заходит об их произведениях.
– Скромность? Полноте, это Вы, наверно, не обо мне.
– Вам, кажется, доставляет удовольствие чернить себя. Почему Вы не хотите признать, что скромны?
– Потому что это не так.
– А Вы предпочли бы прожить другую жизнь?
– Не знаю. Порой я думаю, что разница невелика, какую ни выбери. Одно могу сказать наверняка: я ни о чем не жалею. Будь я сейчас восемнадцатилетним и с этим же телом, наверно, снова прожил бы точно так, как прожил, – если вообще называть это жизнью.
– Разве тот, кто занят наукой, не живет?
– Не мне отвечать на этот вопрос. Я ничего другого в жизни не знал.
– Увидели свет двадцать две Ваших работы, и, насколько я понял, можно ожидать новых. Среди множества персонажей, вышедших из-под Вашего пера, есть ли такой, что особенно близок Вам?
– Нет.
– Неужели? Я должен Вам признаться: один Ваш герой представляется мне прямо-таки вашим двойником.
– ?
– Да-да, загадочный продавец воска в «Последнем путешествии в Мекку».
– Вот