моя боль от этого меньше или тяжелее?
Приходил новый день и в дверную щель вновь пихали поднос с едой. В безутешном горе я сидел у стены на полу и безучастно взирал на все это.
И приходил новый день. И опять звук задвижки и летящий к моим ногам поднос. И опять в следующий день тоже полетит поднос. И еще. И опять тоже самое. Иногда поднос подпихивала знакомая нога. Я перестал следить за этим.
И я медленно залезал на кровать с подносом. Размазывал по стенкам тарелки жирные рисинки прямо руками. Выбирал морковь. В кучку складывал лук. Куда мне было спешить? Единственное мое развлечение.
На другой раз я складывал в кучку мясные кусочки. И потом считал их. Один. Два. Три. Десять. Сто. Пятьсот…
Я сравнивал их по цвету, по степени зажаристости, по размеру. Придумал типажи кусочков… проклятых!
Всегда равные порции. Всегда четкий состав. Строго по рецепту. Всегда один и тот же вкус… проклятого плова!
И чашка теплого черного чая с сахаром. Никогда не больше сахара и не меньше.
Для разнообразия я ел иногда в углу на полу. Иногда сидя или полулежа на кровати. Иногда кровать служила мне столом и я на коленях перебирал рисинки, считая их. Загадывал желания. Гадал. Если рисинок сегодня четное количество, меня выпустят через три дня. Если нечетное, значит уже сегодня. Но сколько бы их не оказывалось, проходил день и три, а меня не отпускали и никто со мной не разговаривал. И мне иногда становилось жутко тупо от влетающих к моим ногам подносов, словно это происходило каждые пять минут. Видно, остальное время я сидел, уставясь в одну точку, и отключался.
Дни шли за днями. Ржавая задвижка. Я ненавидел ее. Иногда даже больше риса. Потому что именно она, проклятая, отделяла меня от свободы. Она скрипела и визжала, подчиняясь лакированным сапогам. А эти гнусные каблуки, словно молотком отдавались по моей голове.
И опять это все приносило мне одно и тоже – жареный плов. Никогда я не мог подозревать, что можно ненавидеть плов. Иногда он мне казался совсем живым. И я ненавидел его, вместо того, чтоб ненавидеть тех, кто его приносил. Я намазывал жир на палец и выводил на стене всякие пахабные слова. Потом, засыпая, долго хихикал над ними.
Не знаю, что уберегало меня от самоубийства. Я хотел смерти и боялся ее. Удивляюсь, каким чудом я не сошел с ума, хотя что-то все равно щелкнуло.
Но плов… рис с маслом, жиром, мясом, морковью и луком, этими противными приправами… Утром, вечером, днем. Каждый день. Я смотрел на него и плакал. Смеялся и плакал. Меня трясло от него. Везде, всегда плов! Если бы он был живой, я бы казнил каждую рисинку. Я бы делал им каждой маленькие виселицы и вешал на тоненьких ниточках! Я бы раздирал мясные кусочки на их проклятые волокна – четвертовал бы их, а потом отплясывал на их сдохших молекулах. Я бы топил в унитазе морковины, а потом с победным гиканьем прыгал бы рядом, поплевывая сверху. Я бы мочился на луковые выжаренные перышки и покрывал их матом. И я так и делал. Каждый день. Со всеми!