прежде чем прыгнуть в автобус.
Настроение окончательно испортилось, когда я вошел в свою комнату. Скинутый матрас вызывающе валялся вместе с моими ботинками на раскиданных посередине вещах. Даже почему-то перевернули и табуретку. Глядя на беспорядок, я понял – мне объявили войну. Ранним утром услышал шаркающие шаги по коридору, встревоженно прислушался, в дверь постучали клюшкой, и затем зазвучал надрывный крик старухи:
– Как ты посмел выкинуть мои вещи?! Подлец! Вон из моей квартиры, негодяй!
Не иначе, как старушка обнаружила пропажу протухшей рыбы из шкафа. Этого было мало, и, истерически крича, поэтесса, как что-то плохое, назвала меня «красным агентом», закончив шум угрозой вызвать полицию.
Повернувшись на бок, я обхватил крепко подуш ку и сжал зубы. Оставалось лишь догадываться о последствиях визита. Сон пропал вместе с хладнокровием. Надев брюки и подгоняя себя жаждой реванша, я вышел полуголый в гостиную. Одоевцева мазала ножом масло на хлеб, у буфета нервно слонялся Женя. Увидев меня, они замокли. Подойдя к столу, я, напичканный злостью и обидой, взял фарфоровый чайник и резко запустил его в стену (жест, конечно, непозволительный). Тот со свистом и грохотом разбился об стенку над головой поэтессы. Это была буря в стакане воды, которая произвела эффект взорванной бомбы. Звук удара заставил ее нагнуться, повиснуть на скатерти, посуда вздрогнула и повалилась. Через секунду старуха встала, забыв про клюшку, и легким девичьим шагом направилась к телефону в прихожей – жаловаться Аиде. Собрав в сумку свое барахло, обмотав рисунки жгутом, я покинул пристанище писательницы, поэтессы и иммигрантки Ирины Одоевцевой этим же днем. Идя по улице к мастерской, продумывал разные варианты с жильем, грустно размышляя даже о том, как купить палатку и поселиться под мостом.
Воробьев готовил на плите манную кашу и, выслушав мои злоключения, развесился. Довольный, облизав ложку, он снисходительно сказал:
– Живи, Рыжий, пока здесь. До осени. Но потом найди себе подругу и переезжай к ней.
Лето в этот год было жаркое, крыша накалялась так, что мы задыхались в малюсеньких комнатах мастерской. Рисовать становилось адским мучением, и мы, оба потные, выходили на улицу. Валентин провожал меня до фонтана Сен-Сюльпис, где, раздевшись по пояс, я залезал в нишу. Облившись каскадом свежей воды, быстро спрыгивал на панель. Так делали многие. Особенно старались туристы, да так, чтобы еще и сфотографироваться. В сентябре без эксцессов, как и обещал Воробьеву, я переехал к Сычевым на улицу Университет. Они сдали мне крошечную студию над их квартирой за гроши, что позволило обрести относительное спокойствие.
Прошла зима, и еще одна. Я переходил мост Александра Третьего, как тут увидел Женю – художника с блокнотом бумаги. Тот старательно срисовывал зеленые бронзовые рыбки с фонарного столба. Заметив мое присутствие, бросил занятие и полез по-дружески обниматься:
– Рыжий? Вот это да! Ну что нового, разбойник? –