и убрался бы скоро и тихо. Но на сатиров такие взгляды не действуют.
– Вы бы слышали, как играл на этой свирели Парис! – продолжал козлоногий хам. – Вот это виртуоз!
– На этом играл Парис?! Это свирель Париса?! – закричала Афина.
– Да, это его свирель. Обронил, видимо.
– Какая гадость!
Афина с ненавистью отбросила свирель и принялась мыть губы водой из ручья.
– Гадость – это когда музыкальными инструментами так вот швыряются, – заметил Марсий, аккуратно поднимая свирель с земли. – А Парис играл прекрасно, когда был пастухом. Свирель и флейта – вот музыка природы. Пастух с кифарой – это как осёл, запряжённый в боевую колесницу. Вы бы ещё арфу сюда притащили! Кифара – концертный инструмент, его место на сцене. Она на природе и не звучит вовсе.
– Кифара звучит везде! – категорично заявил Аполлон, в первый раз нарушая молчание. – Это лучший из всех инструментов, и сравнивать её со свирелью может только дурак, ничего не понимающий в музыке.
– Ай, какой горячий! – ухмыльнулся Марсий. – Готов спорить на что угодно, что я здесь сыграю на свирели лучше, чем ты на кифаре.
– Ну попытайся! – угрюмо ответил Аполлон. – Но учти, если проиграешь, я с тебя шкуру спущу.
Сатир заржал в ответ:
– Не бойся, не проиграю. Вот, пусть барышня нас рассудит.
Он с нежностью поднёс свирель к губам и заиграл. Играл он виртуозно. Музыка – это, пожалуй, единственный достойный предмет, в котором сатиры знают толк. Во всём остальном это грубые, наглые, вонючие козлы, но мало кто из людей разбирается в музыке лучше новорождённого сатира.
Афина заслушалась бы этими чудными звуками, если бы не презрение, которое она сейчас испытывала к исполнителю, и не ненависть к Парису и ко всему, что с ним связано. Сейчас этот Марсий и эта свирель только ранили её нежную и чувствительную душу.
То, что у Афины нежная и чувствительная душа, никто не смог бы заподозрить. У неё издревле была репутация суровой, не сентиментальной и практичной девушки. У неё не было матери – её родил Зевс. У неё не было детства – она родилась сразу взрослой. Отец взглянул на её лицо, скользнул взглядом по фигуре и, тяжело вздохнув, сказал: «Ну, ничего. Зато она, наверное, очень умная. Пусть будет богиней мудрости».
Афина привыкла к тому, что все комплименты в её адрес касаются только ума, она не считала, что если девушку хвалят за разум, значит, больше её не за что похвалить, она привыкла к тому, что её называют совоокой, убедила себя в том, что сравнение с мудрой совой делает ей честь, привыкла считаться среди мужчин своим парнем, всегда носила доспехи и утверждала, что ей самой ничего от мужчин не нужно, кроме взаимопонимания безо всяких там непристойностей и дурацких нежностей. И она верила, что настоящих мужчин не заботит ничто, кроме воинской доблести, а в девушках они ценят только их ум и богатый внутренний мир. Кокетство Афродиты она глубоко презирала, ей