Максим Горький

Детство. В людях. Мои университеты


Скачать книгу

в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по полу, в углу перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет. Мать оглядывалась, точно искала чего-то на голых стенах, на потолке.

      – Ты когда ложишься спать?

      – Немножко погодя.

      – Впрочем, ты днем спал, – вспомнила она и вздохнула. Я спросил:

      – Ты уйти хочешь?

      – Куда же? – удивленно откликнулась она и, приподняв голову мою, долго смотрела мне в лицо, так долго, что у меня слезы выступили на глазах.

      – Ты что это?

      – Шею больно.

      Было больно и сердцу, я сразу почувствовал, что не будет она жить в этом доме, уйдет.

      – Ты будешь похож на отца, – сказала она, откидывая ногами половики в сторону. – Бабушка рассказывала тебе про него?

      – Да.

      – Она очень любила Максима, – очень! И он ее тоже…

      – Я знаю.

      Мать посмотрела на свечу, поморщилась и погасила ее, сказав:

      – Так лучше!

      Да, так свежее и чище, перестали возиться темные, грязные тени, на пол легли светло-голубые пятна, золотые искры загорелись на стеклах окна.

      – А где ты жила?

      Словно вспоминая давно забытое, она назвала несколько городов и все кружилась по комнате, бесшумно, как ястреб.

      – А где ты взяла такое платье?

      – Сама сшила. Я все себе делаю сама.

      Было приятно, что она ни на кого не похожа, но грустно, что говорит она мало, а если не спрашивать ее, так она и совсем молчит.

      Потом она снова села ко мне на диван, и мы сидели молча, близко прижавшись друг ко другу, до поры, пока не пришли старики, пропитанные запахом воска, ладана, торжественно тихие и ласковые.

      Ужинали празднично, чинно, говорили за столом мало и осторожно, словно боясь разбудить чей-то чуткий сон.

      Вскоре мать начала энергично учить меня «гражданской» грамоте: купила книжки, и по одной из них – «Родному слову» – я одолел в несколько дней премудрость чтения гражданской печати, но мать тотчас же предложила мне заучивать стихи на память, и с этого начались наши взаимные огорчения.

      Стихи говорили:

      Большая дорога, прямая дорога,

      Простора немало берешь ты у бога.

      Тебя не ровняли топор и лопата,

      Мягка ты копыту и пылью богата.

      Я читал «простого» вместо «простора», «рубили» вместо «ровняли», «копыта» вместо «копыту».

      – Ну, подумай, – внушала мать, – чего – простого? Чудовище! Про-сто-ра, понимаешь?

      Я понимал и все-таки читал «простого», сам себе удивляясь.

      Она говорила, сердясь, что я бестолков и упрям; это было горько слышать, я очень добросовестно старался запомнить проклятые стихи и мысленно читал их без ошибок, но, читая вслух, – неизбежно перевирал. Я возненавидел эти неуловимые строки и стал, со зла, нарочно коверкать их, нелепо подбирая в ряд однозвучные слова; мне очень нравилось, когда заколдованные стихи лишались всякого смысла.

      Но эта забава не прошла даром: однажды, после удачного урока, когда мать спросила, выучены ли, наконец, стихи, я, помимо воли, забормотал:

      Дорога, двурога, творог,