моей постели подушку. Будет все-таки и тебе поудобнее.
Это, по всей видимости, значило, что он ложится на койку Максима, с тем чтобы на его собственную койку, но уже без подушки, снова легла Феня. А Максиму предлагался топчан. Все это правильно и справедливо. Но зачем же бесконечно задирать, подкусывать не повинного ни в чем человека?
– Слушай, хватит, пожалуй, – с твердостью, какая редко давалась ему, сказал Максим. – Понял? Спи!
– Сплю, – Михаил закутался в одеяло и отвернулся лицом к стене. – Только, Макся, если эта Федосья опять побежит, ты меня не буди – больше я за ней гоняться не стану.
Максим подлетел к нему с кулаками. Ткнул раз, другой, встряхнул, навалился всей грудью и притиснул к постели, боясь, что Михаил скажет еще что-нибудь оскорбительное.
– Понимаешь, – зашептал он, захлебываясь в злой скороговорке, – понимаешь, если ты ее не оставишь, я не знаю… Ну чего, чего ты к ней привязался?.. Совесть надо… Какая муха тебя… Ведь сам же ты… сам первый начал… Свинья! Подумай: зашел человек… Помочь бы ему… пожалеть…
Слова у него срывались путано, беспорядочно, и, главное, Максим это чувствовал – совсем не те, какие следовало бы сказать. Ему сейчас хотелось пронзить, прошить насквозь Михаила, заставить его вскочить с постели и закричать: «Ну, понял я, понял! Не буду! Простите!» А не так – схватиться с ним в открытой драке! Он уже не мог управлять собою: в глазах Фени он не может, никак не может остаться другом Михаила, если тот честно не попросит прощения. А Михаил, уткнувшись в подушку, журчал тихим смешком. Максим тряс его за плечи.
– Я ведь тебе говорю! Тебе! Ты слышишь? Ты по ним…
И вдруг осекся. Быстро повернулся в постели и Михаил. Оба они услыхали, как хлопнула дверь.
Фени в избе не было. У порога таяли дымки морозного воздуха и медленно оседала, сбитая с притолоки, серебристая пыль. А через минуту за стеной заскрипели, защелкали лыжи.
– Добился? – глухо, с угрозой спросил Максим. – Этого, свинья, ты и хотел? Иди теперь, догоняй снова!
– Да что ты мне спать не даешь? Что ты все крутишься возле меня? – в свою очередь спросил Михаил, но совершенно равнодушно, устало растягивая слова. – Макся! Или ты не видал никогда, как норовистых лошадей объезжают? Я же эту Федосью с первого момента, с первого дыхания понял. Уросная лошадка! Так чего бы я стал перед ней рассыпаться вроде тебя? Давай, Макся, гаси лампу и ложись на мою постель. Пусть она теперь поежится на голом топчане.
– Да ты… ты не понял, что ли? Ведь ушла она снова! Слышишь? Лыжи надела опять и пошла…
За окнами звонко похрустывали сугробы.
– Почему не понял? Все понял, – зевнул Михаил. – Говорят тебе: гаси лампу. Ушла – придет. Надоела мне вся эта петрушка. Я спать хочу.
– Так ты не пойдешь?! Ну, тогда я сам…
Михаил неторопливо встал с постели, подошел к столу, протянул к лампе согнутую корытцем в ладони руку и сильно дунул. В избе сразу стало темно и как-то глухо. Только узкие багровые полосы пробивались сквозь отверстия в дверце