и шла его кормить или качать. Меняла памперсы или пелёнки. Двух часов сна ей явно не хватало. Глеб спал теперь на диване в гостиной, объясняя это тем, что он не может идти на работу не выспавшимся. Она не протестовала, жаркое тело рядом мешало её краткосрочному забвению. Иногда она засыпала прямо за обеденным столом, где на скорую руку сама перекусывала. Просто клала голову на стол на одну минуточку, чувствуя, как слипаются её глаза, – и исчезала. Очнувшись от короткого забытья, мучительно выходила из оцепенения, искала мутный рассвет, а находила брызжущее в окно солнце, слепящее воспалённые глаза и собирающее пыль в своём луче, точно пылесос.
Всё теперь раздражало её. Гора нестираных пелёнок, с которыми она не успевала справляться; долгие разговоры по телефону домочадцев, которые казались ей непозволительно громкими; мятые спортивки и носки мужа, брошенные где попало; нравоучительный тон мамы. Если она выходила в магазин, то очень боялась, что её собьёт машина – и ребёнок останется без еды. Так именно она себя и ощущала, едой. Иногда она думала: «Неужели теперь вся моя жизнь будет подчинена этому маленькому божку, сумевшему перевернуть мир моих ценностей вверх дном?»
А бабушка с дедушкой даже помолодели от счастья. Когда они брали внука на руки и начинали умиляться и сюсюкать, она готова была сорваться и закричать: «Лучше бы помогли!» Она как-то обмолвилась маме, что та могла бы и перестать работать, уйти на пенсию и сидеть с внуком, но в ответ получила:
– Это твой ребёнок! Не надо меня запрягать в няньки. Я ещё людям нужна, – и поджатые губы, вернувшие её в свой климактерический возраст.
Она больше не хотела Глеба, хотя по-прежнему к нему хорошо относилась. Ей даже нежность и ласка его были больше не нужны. Они требовали времени и сил, а их у Вики не было. Муж надувался и уходил в гостиную, где орал телевизор.
– Пелёнки лучше бы постирал! – кричала она ему вслед. Тот вздрагивал и сутулился, точно ему снежком запустили в голову.
Безмятежная ясность их совместного сосуществования сделалась менее яркой, полиняла в постоянных стирках и выцвела, как ситец. Ласковое внимание друг к другу то и дело сменялось взаимными упрёками, но упрёки все были какие-то несерьёзные и воспринимались почти как развлечение.
Она стала очень плаксива. Слёзы сами непроизвольно выкатывались из глаз, и дальше она начинала ими захлёбываться, кашлять и кидать подвернувшиеся под руку тряпки и мелкие вещицы. Потом успокаивалась – ей точно легче становилось, будто она не грязное полотенце бросила, а груз какой-то, и шла успокаивать ребёнка, заходившегося в плаче. Давала ему грудь, смотрела, как только что сморщенное, будто сдувшийся воздушный шарик, лицо разглаживается, возникает робкая умиротворённая улыбка – сын начинает тихо посапывать. Снова к горлу подступали слёзы. В ней просыпалась такая нежность, что теперь хотелось затискать и зацеловать этот подрастающий комочек её плоти. Тогда она думала: «Неужели я мама?»
Чувствовала