слушаться приказов и делать то, что говорят. Но Джин лишь делала вид, что огонь внутри ее потушен, и прятала за своим холодным взглядом бешеную ненависть. Однако притворяться она умела и, скрывая от своего наставника и нового начальства методы, успешно раскрывала все дела, которые попадались ей в детективном отделе. Карьера пошла в гору – уже к двадцати трем годам она стала детективом, что, как выразился Генрих Руспе, было рекордом участка. Забывая себя в работе, ей самой казалось, что она смирилась. Но как бы не так…
Ровно десять лет спустя после убийства родителей Джин Гертруда вышла на свободу. Судьи пожалели пожилую женщину, поверили в ее раскаяние на суде. Когда Джин узнала об этом, она сорвалась. Никто из участка не знал, почему она взяла отгул именно в этот день. Никто, кроме Генриха Руспе – ее наставника. Джин отвезла связанную Гертруду в чащу Шварцвальда, в место где когда-то гуляла с матерью, в место, которое, по словам матери, знают только она и тетя Гертруда. Старуха пыталась кричать, но кляп сдерживал звуки. Гертруда что-то лепетала на немецком, когда Джин наконец вынула из ее рта тряпку, испачканную ее же кровью. Но Джин не слышала мольбы, она лишь сказала одно слово: «Lauf!» (нем. Беги). Гертруда побежала. Истерзанная тюрьмой, постаревшая слабая женщина еле передвигала ноги, поэтому молодой, гонимой холодной яростью Джин не составило труда догнать ее. Она повалила ее на мокрую от недавно прошедшего дождя землю и, достав из ножен на ремне заранее взятый у Генриха охотничий нож, принялась втыкать его в тело Гертруды. Джин делала это молча, как волк, который загнал добычу. Делала это сильно и быстро, как змея, наносящая удары жертве. Она улыбалась, будто это действо самое приятное, что может быть в жизни. Наконец, когда рука онемела от усталости, Джин успокоилась. Только сейчас она поняла, что Гертруда кричала так, что, казалось, это до сих пор разносится по округе. За спиной послышались шаги, Джин резко обернулась, пронзенная страхом. Этот страх был не таким, как прежде, – это был страх убийцы, который боится, что его нашли. В лицо Джин светил фонарь, и она не видела того, кто подходил к ней. Ей пришлось полагаться только на слух.
– Я знал, что ты сделаешь это, – начал голос, по которому она сразу узнала Генриха. – Я знал с того момента, как не дал тебе забить эту женщину ногами десять лет назад.
– Ты арестуешь меня? – ослабевшим голосом спросила Джин.
– А ты чувствуешь угрызения совести? Чувствуешь, что ты поступила неправильно?
– Нет, – резко ответила Джин.
– Тогда мы поступим так: я помогу тебе спрятать тело, потому что понимаю, что она заслужила такую смерть. Я не политик и не буду говорить о силе закона, институте исполнения наказания и прочем. Но я возьму с тебя обещание – это твой последний грех.
– Обещаю, – не задумываясь, согласилась Джин, вложив в это слово все свои чувства – от привязанности и уважения к Генриху до ненависти к убитой Гертруде.
Генрих сделал то, что обещал. После этого дня их семейные посиделки