хочешь мне возразить? Ах, – дети! Они ни капельки на тебя не похожи: сын – копия мужа, а дочка – ни в мать, ни в отца… дурнушка… Впрочем, ты тоже в детстве ходила гадким утёнком, а в кого сейчас превратилась… Что я говорю, сейчас ты – прах, ничто…
Ты что-то ещё хочешь сказать?
Муж твой – он уже не твой муж. Но ещё вполне. Не засидится. Мало ли желающих разделить скорбь вдовца с таким метражом и окладом? И внешность в придачу. Нет незаменимых, Лиза, нет.
А твоих детей мне жалко. Единственный случай, когда замена не заменяет. А если с мачехой им сильно не повезёт… Я же говорю, мне их жалко. Только не думай, что они сохранят в своих сердцах светлую память о тебе – все это надписи на могильных плитах, заросших бурьяном. Дочь ещё слишком мала, о тебе она вспомнит, когда ей одной придётся тащить эту баржу – ячейку общества плюс общественно полезный труд. Бурлакам и не снилось. Вот тогда она тебя вспомнит, когда некому будет подменить её хоть ненадолго, и только потому-то и вспомнит. А сын… У мужчин, тем более молодых, в голове такое не задерживается (как и почти всё остальное). Институт, друзья, подружки, подружка, жена, дети… И – работа, работа, работа… Через десяток лет накрепко забудет. Так ты второй раз будешь похоронена, Лизок.
Что ещё? Твои больные? Твои статьи-монографии, диссертация? Насчёт печатной продукции – положа руку на сердце, кому она нужна, кто её читает? Никто, кроме автора (и то не всегда – сама писала, знаю) и корректора – ему, бедняге, всё равно над чем терять зрение и получать геморрой. Диссертацию и оппоненты, что там оппоненты – и руководитель не всегда имеет терпение дочитать до конца. Больные твои – так они или вылечились и забыли о тебе (на что ты им, здоровым, теперь), а кто не вылечился – те умерли, и их тоже нет, как нет и тебя. Вот так, Лиза, как ни ищи, никаких следов.
А как же тебе хотелось, чтоб остались! С самых детских лет. Может, и с пелёнок. Ну, в пелёнках я тебя не застала, а с девяти лет отлично запомнила.
Неритмичный звук (скакалка по асфальту) режет ухо. Не получается, хоть все меня учили – там, на старом дворе. А эти, чужие (мы сюда только переехали из коммуналки), стоят, смотрят и ехидно ухмыляются. Плакать хочется. Зря я согласилась на мамины уговоры («Иди-иди, скоро в школу, насидишься дома за уроками»). Не умею я знакомиться, а им это не нужно. Они тут все свои, для них я – чужая.
Вдруг какая-то девочка с жёлтыми крысиными хвостиками – прямо ко мне. Она так хочет научить меня, как будто от этого зависит её жизнь («Во даёт!»). И когда я, наконец, одолеваю проклятую скакалку, она радуется больше меня («Ненормальная!»), и я сразу забываю о ней, я уже своя среди них, мне не до неё. Вскоре она исчезает. «У неё мама больна, она надолго не выходит», – говорят мне. «Она из другого двора, но мы дружим».
Она – это Лиза.
Через неделю мы бежим в соседний двор смотреть похороны. Похороны я вижу первый раз в жизни. Второй раз в жизни я вижу Лизу. Хоронят Лизину маму.
Следующий день – первое сентября. Кроме меня в классе ещё одна новенькая – Лиза. Мы садимся вместе. Лиза одна в чёрном переднике.
– Ты