рожать надумаешь – тогда уж непременно – у нас тут колясок и одежки на батальон, ну и прочих сопутствующих товаров. Лучше двойню.
– Насчет двойни я подумаю. И обязательно как-нибудь заеду, – я даже не знала, увижу ли я Гулю еще когда-нибудь.
Мы церемонно расцеловались, я забрала вещи и уехала.
До вечера я околачивалась по Москве, пугаясь любого появления в зоне видимости людей в форме. Иногда мне казалось, что за мной кто-то следит, и тогда я понимала фатальную манию преследования, которой был заражен Нимотси… Детский страх был смешон, но справиться с собой я не могла.
Если так и дальше пойдет, то ты умрешь от разрыва сердца из-за какого-нибудь пустяка, как волнистый попугайчик.
…К вечеру я наконец добралась до проспекта Вернадского.
Я прекрасно помнила дом и квартиру Лейкинда, но дала себе еще полчаса в полутемном подъезде: чтобы собраться с мыслями и нащупать непринужденную линию поведения. Возможно, он уже уехал, а если не уехал – то околачивается на работе, а если не на работе, то двинул в ресторан, а если не в ресторан – то развлекается с очередной любовницей…
И, когда желание не идти к Леве достигло наивысшей точки, я решительно поднялась по лестнице на третий этаж и нажала кнопку звонка.
Лева открыл не сразу – уже тогда, когда я, облегченно вздохнув, собралась уходить.
Он поддерживал джинсы руками – ремень был расстегнут – и держал под мышкой мятую газету: Лева был фанатом прессы и, как рассказывала Гуля, читал все – от солидных изданий до последних бульварных газетенок.
– Привет! – как ни в чем не бывало сказала я, собрав остатки непринужденности: видимо, год, проведенный в одной упряжке с Венькой, хоть чему-то научил меня. – Узнаешь?
Я была слишком занята собой, чтобы обратить внимание на его первую реакцию, а стоило бы: он, несомненно, сразу же узнал меня – но это не было ленивым запоздалым узнаванием полузнакомой женщины, встречавшейся ему на вечеринках. В зрачках его промелькнул страх, который был неясен мне так, что я тотчас же постаралась не заметить его. Впрочем, страх тотчас же исчез, уступив место настороженности. Он стоял в дверях, склонив голову, и, сощурясь, смотрел на меня.
– Что-то не так? – удивляясь сама себе, развязно спросила я.
– Немыслимо! – осторожно, подбирая слова, сказал он. – Какой идиот надоумил тебя выкраситься в рыжий? Морщины поперли, неужели не видно? Ты ведь как-никак уже не Лолита, девочка моя!
– Может быть, впустишь?
Лева молча посторонился, пропустил меня в квартиру и запер дверь.
В квартире ничего не изменилось за те полгода, которые я в ней не была, – та же блеклая афиша Тулуз-Лотрека в прихожей, тот же устойчивый запах маринованного чеснока.
– Ну-с, я тебя слушаю, – настороженность перекочевала из глаз в интонацию, стала не так заметна, но не исчезла совсем.
– Кофе не угостишь?
– Нет, – он справился с собой и стал похож на прежнего Леву с бестолковой, наполненной флюидами запретного секса вечеринки. – Кофе не угощу,