мистер Гаррет.
– А с ним что делать, сэр? – Пайкс кивком головы указал на каменную плиту, где лежал настоящий мертвый Гаррет.
– Лучше всего сжечь, Пайкс. На что нам два мистера Гаррета, верно?
Пайкс подтащил Гаррета к кирпичному мусоросжигателю.
– Всего хорошего.
Он втолкнул мистера Гаррета внутрь и захлопнул дверку.
Стендаль обратился к роботу Гаррету:
– Вам ясно ваше задание, Гаррет?
– Да, сэр. – Робот приподнялся и сел. – Я должен вернуться в Управление Нравственного Климата. Представить дополнительный доклад. Оттянуть операцию самое малое на сорок восемь часов. Сказать, что мне нужно провести более обстоятельное расследование.
– Правильно, Гаррет. Желаю успеха.
Робот поспешно прошел к ракете Гаррета, поднялся в нее и улетел.
Стендаль повернулся.
– Ну, Пайкс, теперь разошлем оставшиеся приглашения на сегодняшний вечер. Полагаю, будет весело. Как вы думаете?
– Учитывая, что мы ждали двадцать лет, – даже очень весело!
Они подмигнули друг другу.
Ровно семь. Стендаль взглянул на часы. Теперь уж недолго. Он сидел в кресле и вертел в руке рюмку с хересом. Над ним, меж дубовых балок, попискивали, сверкая глазками, летучие мыши – тонкие медные скелетики, обтянутые резиновой плотью. Он поднял рюмку, приветствуя их:
– За наш успех.
Откинулся назад, сомкнул веки и мысленно проверил все с начала. Уж отведет он душу на старости лет… Отомстит этому антисептическому правительству за расправу с литературой, за костры. Годами копился гнев, копилась ненависть… И в оцепенелой душе исподволь, медленно зрел замысел. Так было до того дня три года назад, когда он встретил Пайкса.
Именно Пайкса. Пайкса, ожесточенная душа которого была как обугленный черный колодец, наполненный едкой кислотой. Кто такой Пайкс? Величайший из них всех, только и всего! Пайкс – человек с тысячами личин, фурия, дым, голубой туман, седой дождь, летучая мышь, горгона, чудовище – вот кто Пайкс! «Лучше, чем Лон Чени, патриарх?» – спросил себя Стендаль. Чени, которого он смотрел в древних фильмах, много вечеров подряд смотрел… Да, лучше, чем Чени. Лучше того, другого, старинного актера – как его, Карлофф, кажется? Гораздо лучше! А Люгоси? Никакого сравнения! Пайкс – единственный, неподражаемый. И что же: его ограбили, отняли право на выдумку, и некуда податься, не перед кем лицедействовать. Запретили играть даже перед зеркалом для самого себя!
Бедняга Пайкс – невероятный, обезоруженный Пайкс! Что ты чувствовал в тот вечер, когда они конфисковали твои фильмы, вырывали, вытягивали, подобно внутренностям, кольца пленки из кинокамеры, из твоего чрева, хватали, комкали, бросали в печь, сжигали? Было ли это так же больно, как потерять, ничего не получив взамен, пятьдесят тысяч книг? Да. Да. Стендаль почувствовал, как руки его холодеют от каменной ярости. И вот однажды – что может быть естественнее – они встретились и заговорили, и разговоры их растянулись на бессчетные ночи, как не было счета и чашкам кофе, и из потока слов и горького настоя родился Дом Эшера.
Гулкий