настойчивость клонила меня в сон, несмотря на пронизывающий ночной холод.
– Нет. Я замерзла.
– Пойдемте в машину, там бутерброды и кофе, – бесцветным голосом сказал капитан, но остался стоять.
Не дожидаясь его, я отправилась к машине.
– Эй! – Он нагнал меня в два прыжка и, задыхаясь, бросил: – Я все равно не верю тебе. Даже если бы все врачи мира выстроились бы передо мной в очередь и начали бы убеждать меня белым стихом или каким-то там гребаным верлибром, что ты не знаешь, что творишь, и не помнишь, что творила, – я бы и тогда им не поверил…
– Белый стих и верлибр – одно и то же, – безразлично заметила я. Мне было совершенно все равно, что еще он мне скажет. – А вы – просто полный кретин. Даже странно, что я села в машину человека, который был вашим другом…
Я почувствовала его жесткие руки на своем затылке, они ухватили меня за шиворот, как нашкодившего щенка, с единственной целью – утопить меня в целях высшей справедливости.
– Не нужно испытывать милицейского терпения, – бросил он моему затылку. – Обычно это неважно заканчивается. А для тебя может кончиться совсем плохо.
– Отвезите меня обратно, – равнодушно ответила я. – Неужели вы не видите, что мне нечего вам сказать?
Он ослабил хватку, а потом и вовсе отпустил меня. Приступ ярости прошел так же внезапно, как и начался.
– Хорошо. Черт с тобой. Хорошо.
Мы вернулись к машине.
Водитель Виталик меланхолично крутил ручку настройки автомагнитолы – ни одна из радиостанций, похоже, не удовлетворяла его. Второй (кажется, его звали Вадимом) так же меланхолично жевал бутерброд с сыром. Оба с любопытством воззрились на нас.
– Ну что, шеф? – с развязной почтительностью промурлыкал Виталик, остановившись наконец на растрескавшемся от времени голосе Ива Монтана. – В порядке?
– В полном, – капитан поморщился. – Трогаем.
– Согласно утвержденному оперативному плану? – не унимался Виталик, скосив на меня прозрачный от дерзости взгляд.
– Согласно, – коротко ответил Лапицкий. Провал плана с местом катастрофы у эстакады сделал его немногословным.
– Понял, – Виталик завел машину, и спустя несколько секунд мы уже мчались по шоссе.
Но не в сторону Москвы.
С каждой минутой мы отдалялись от нее, а вместе с ней и от клиники. От моей маленькой палаты с полом, покрытым прохладным линолеумом. Я даже вспомнила узор на линолеуме – чередующиеся квадраты, созданные для игры в классики…
Интересно, играла ли я в детстве в классики?
И где прошло мое детство?.. Странно, что я еще не думала об этом. О каких вещах я не успела подумать?
Не успела подумать, лежа на больничной койке, моем единственном ненадежном убежище на сегодняшний день… Эти люди, которые вполуха слушают Монтана и жуют плебейские бутерброды с толстыми ломтями сыра, – эти люди могут сделать со мной все, что угодно. И никто, никто не защитит меня…
Возможно, меня защитило бы воспоминание об отце,