в нашем убежище, в этом склепе под лондонской виселицей, потемнело. В проеме люка появились голова и грудь палача – это он, нагнувшись, перекрыл поток света. Не прозвучало ни слова, однако я увидел, как человек возле тела кивнул и убрал в карман банку со своей добычей. Палач тут же выпрямился и рявкнул, обращаясь к стражникам, чтобы те достали труп.
Теперь я думал лишь об одном – как поскорее убраться из-под помоста. Я откатился назад к краю оторванного мной полотнища. Перед тем как выползти наружу, я обернулся. Человек на противоположной стороне помещения сгорбился перед низкой дверцей, готовясь выйти. В этот момент он тоже бросил взгляд через плечо. Было темно и дымно, и все же могу поклясться: если нам доведется свидеться, мы узнаем друг друга. У него необычное лицо: морщинистое, как у старика, но при этом юношеское; гладкий подбородок под пышным кустом усов; тонкий нос и изящные брови; крупные глаза под тяжелыми веками. Лицо джентльмена, подумал я тогда, или мальчика благородных кровей, которого злая фея во сне превратила в старика. Ну а потом человек шагнул наружу и закрыл дверь, я же выбрался через щель на улицу, и там из меня выскочила рвотная масса, словно живое существо, которое хотело убежать прочь, прочь, прочь. Как будто близость к моему телу была позорной даже для полупереваренного завтрака.
Там и нашел меня Чарли спустя четверть часа. Я смотрю, как стражники за ноги вытаскивают тело из-под помоста, заворачивают его в саван, привязывают к доске и уносят. И вытираю рот. Мои рукава настолько перепачканы сажей, что я с тем же успехом мог бы провести по губам куском угля.
Но вкус ее остается со мной, пока мы возвращаемся в школу. И утром тоже, когда школьный колокол прерывает мой сон, из которого я помню только снеговика. Его глаза-камешки медленно сползают по пустому лицу, один за другим. Я успеваю добежать до туалета, и там меня опять тошнит.
А потом – потом я иду в кабинет Ренфрю, на первую из множества предписанных процедур. «Ускоренный курс перевоспитания». Так он выразился в разговоре с Траутом. За мной присылают Крукшенка, ровно в пять. Когда я открываю дверь, Ренфрю ничего не говорит. Не страшно; мне не нужны подсказки, я и так знаю, что делать. В зубоврачебное кресло трудно забираться, но оно оказывается удивительно удобным. Красная кожа потемнела в тех местах, где до меня сидели, ерзая и потея, другие ученики. Я помещаюсь в этот нечеткий контур, как рука в перчатку.
– Ремни застегивать? – спрашиваю я с деланым спокойствием.
Ренфрю улыбается:
– Все мальчики об этом спрашивают. По-моему, втайне вы все этого хотите.
Мне становится чуть легче дышать. В конце концов, Ренфрю и так самого плохого мнения обо мне. Он думает, что я вынашиваю убийство, как женщина вынашивает дитя.
Что бы я ни сказал и ни сделал, для него это не станет разочарованием.
Сладости
После Лондона школа делается совсем другой. Перемены повсюду, и потому трудно сказать, в чем они заключаются.