по-матерински погладила его по голове и мягко приказала. – Иди на набережную пиво пить.
…Солнце ложилось на пики далеких-далеких елей, гостеприимно расстелив по воде оранжевую дорожку. И они смотрели на эту дорожку, потому что ее вот-вот должна была пересечь Аня на моторной лодке. Отхлебнув пивка, Вовка слегка обеспокоился:
– Что-то долго возится.
– Все торопишься, Вова. Аня знает, что делает.
– А я что говорю? – сам себя опроверг Вова. – Анька у нас голова. Менеджер!
– Вон она, – обрадовался зоркий Дима.
И тут же до них отчетливо донесся звук хорошего мотора. Вдалеке, сделав шикарный разворот, моторка наискось двинулась к тому берегу. На корме за рулем сидела Аня. «Хонды» не было видно.
– Ну, все сечет! – восхитился Вова. – Твою мотайку брезентом накрыла!
Лодка, выйдя на фарватер, шла как раз мимо них. Анины волосы струились в потоке встречного ветерка. Волжская амазонка.
– Хороша! – сказал Дима.
– Вот и женись на ней! – осенило Вову.
– Не до женитьбы мне сейчас, Вова.
Они сидели в темной комнате Вовы, в стандартной пятиэтажке, которая стояла на взгорье над актерским пансионатом. Молчали, смотрели в окно на свинцовую во тьме Волгу. Дима глянул на светящийся циферблат своих наручных.
– Пора. Через час светать начнет. – И направился в прихожую, где его догнал Вова.
– А ты куда? – удивился Дима.
– Если их двое, я одного уведу. Будто бы в гараж пойду. Другому ничего не останется, как только подъезд караулить.
– Дело, – согласился Дима, и они вышли на лестничную площадку. Вова, громко стуча каблуками, преодолел один пролет, вдруг остановился и прошипел:
– Ни пуха ни пера.
– К черту! – так же шепотом ответил Дима. Оставшись один, он дождался стука входной двери и стал подниматься на последний этаж. Добрался до чердачной двери и, стараясь не шуметь, сорвал хилый замочек. Мягко ступая, направился к противоположному концу чердака. Вот он, выход на крышу. Не откинул – приподнял и медленно опустил на асфальтовое покрытие крышку люка и, подтянувшись, оказался на воле. Для начала ползком добрался до края, чтобы посмотреть, что там внизу. Вроде никого. Но вдруг замерцала красная точка в кустах: кто-то осторожно затянулся сигаретой.
– Талумбас отстойный, – бодря себя, обозвал он курильщика и опять ползком добрался до противоположного края крыши, к той стороне дома, что выходила на заросший густыми кустами крутой холм. Еще рывок – и он у пожарной лестницы. Спускался наоборот, спиной к стене дома, чтобы не прочитывался его силуэт на фоне не темнеющего до конца июньского неба. Лестница не доставала до земли метра два. Присев на перекладину, он разулся. Держа башмаки в левой руке, повис над землей на правой, стараясь разглядеть, что под ним. Ни хрена не было видно, и он прыгнул наугад. Слава богу, опустился бесшумно. Посидел, прислушиваясь, на замусоренной бумажками и пивными пробками земле, обулся и, осторожно цепляясь за гибкие ветви кустов, стал медленно взбираться на холм. Холм этот был как бы полуостровом Шарихи – одного из трех