работали только двое, а третий руководил. Пар от их дыхания клубился в свете двух фонарей; один стоял на полу, другой был нахально водружен на епископское надгробие.
Рабочие, вывернувшие несколько больших каменных плит, были молодые и безбородые, а их старший начальник, с пышной черной бородой, важный и сердитый на вид, походил на пирата. Но меня больше заинтересовал высокий старик в черной сутане, который наблюдал. Ему было никак не меньше семидесяти – вероятно, он родился еще в прошлом веке; с большими мешками под глазами и с глубокими складками на впалых щеках, он походил на человека, который уже не один десяток лет переживает ужасную обиду, некогда ему нанесенную. Глядя на его высокую фигуру и гладкий безволосый череп, я готов был подумать, что он не человек, а ожившая – вернее, обретшая некое подобие души – частица собора. Его рот, вытянутый в ровную горизонтальную линию, хранил неодобрительное выражение. Я подошел и обратился к старику:
– Не будете ли вы так добры объяснить мне, что они делают?
Он покачал головой:
– Творят бесчинство, сэр.
– Вы церковный служитель?
– Главный, причем уже двадцать пять лет, – с меланхолической гордостью отвечал старик, выпрямив спину. – И ту же должность отправляли мой отец и дед. И все мы в отрочестве пели в хоре.
– Правда? Замечательная династия. А следующее поколение?
Его лицо потемнело.
– Моему сыну это безразлично. Печально, когда твое собственное дитя пренебрегает делом, которому ты посвятил всю жизнь. Вы меня понимаете, сэр?
– Могу себе представить. Хотя у меня самого детей нет.
– Очень жаль, сэр. – Голос собеседника звучал серьезно. – Это, должно быть, очень печалит вашу жену и вас, вы уж меня простите за такие слова.
– Жены у меня тоже нет. Прежде была. Я… то есть… – Я замолк.
– Тоже очень жаль, сэр. Мне недолго осталось ходить по земле, но меня утешает, что я оставлю после себя троих прекрасных внуков, точнее – троих внуков и двенадцать правнуков.
– Вас можно поздравить. А теперь не расскажете ли мне, что здесь творится? Если вы проработали в соборе столько лет, вы должны знать это здание вдоль и поперек.
– До последнего уголка, сэр. И мне больно видеть, как его кромсают.
– Но зачем это делается?
– Из-за проклятого органа. В трансепте построили новую консоль. Вы, должно быть, заметили это жуткое нововведение, не орган, а паровоз какой-то! А теперь для него прокладывают трубы.
– Неужели они собираются вскрыть пол по всей длине? – Я сопроводил свои слова жестом.
– Именно. Их ничто не остановит. Им все нипочем.
– Чем же была плоха старая консоль? Сколько мне помнится, это было красивое сооружение, относящееся к началу семнадцатого века.
– Чистая правда, сэр. Но, похоже, оно не устраивало его милость, а ведь он играет – не то что мы, всего лишь слушаем. И потом еще должны будем любоваться этим вавилонским безобразием