приветствия, покрутился вокруг оси, показывая, что ему нипочём любые цирковые штучки и разразился беззвучным хохотом. Глазки его при этом так хитро сощурились, словно… Юрию не хватило сил для сравнения. Казалось: этим глазкам, с хитрым прищуром впридачу бы… – не домыслить: закружилась голова. Дельфин закивал, широко раскрыв рострум, выставив для беззвучного хохота многочисленные, великолепно выточенные зубы.
– Думаешь, снюсь? Мимо! Не я тебе снюсь, это ты снишься мне. Ты – моё сновидение. Ты – моя иллюзия, моё воплощение. Но будь осторожен: не разбуди меня. И не давай будить другим. – Он с силой заплескал по воде хвостом и закружился.
– А если тебя разбудят? – с трудом катая во рту свинец, спросил Юрий. – Что тогда?
– Тогда встретимся и поговорим, – Дельфин сделал высокий прыжок и исчез в глубине моря, а вслед за ним исчезло, растворилось на белой стене и само видение.
А может быть, эта первая встреча состоялась не в палате, а на берегу моря? Ну, конечно, на море. И непременно в Коктебеле, у подножия Кара-Дага. Юрий даже помнил, что рядом, в двух шагах от него, лежал серый гранитный валун, обломок скалы, разрисованный каким-то весёлым художником.
Несомненно, первая встреча состоялась в Коктебеле, а не в больнице. Впрочем, неважно где. Дельфин появился и предупредил. А главное – результатом его прихода осталась вмонтированная хитроумным Дельфином в пупочную область эта самая розовая кошечка, которую Юрий назвал почему-то Бланка. Несколько собачье, правда, имя, но ничего. Ему нравилось. Главное – устраивало обоих. Никакой реакции отторжения. Жила и всё. Там, внутри. Большую часть времени спала, уютно свернувшись клубком, всё время мурлыкая, словно напевая. И это певучее «мур-мур-мур» было сигналом для Юрия, что у него в организме всё в порядке. И на душе. Вернее, в первую очередь, конечно, на душе. Но и в организме. Бланка была своеобразным оригинальным индикатором. Как хорошо было в такое «мур-мур-мур»-время, как спокойно. Как работалось. Не то слово: работалось – творилось. Творилось! Пелось! Любилось! Но было и другое: Бланка просыпалась, начинала беспокойно ёрзать, выпускала коготочки, остро цепляясь ими за внутренности. Шерсть её взъерошивалась, выгибалась дугой спина. В такое время на душе становилось тревожно, руки опускались, жить не хотелось, ибо утрачивался жизненный смысл. Проваливался куда-то к чертям собачьим и ищи его там, среди хриплого лая бешеных псов. Юрий становился раздражённым, агрессивным, язвительным, об него можно было очень больно пораниться, причём раны долго не заживали, как от рыбной кости. Что делалось внутри живота – не передать. Бланка бесилась. Хотелось разорвать руками живот, вырвать её оттуда, как вшитую ампулу, и шмякнуть её об пол, о дверной косяк с размаху, об стену, чтоб прилипла к ней, как мокрая тряпка. Всего страшнее были эти приступы: он потом долго отходил. Тошнило, трясло в ознобе, мучительно сохло горло, а главное – не работалось, не только не творилось, просто не работалось, не мастерилось