мнения о женщинах?
– Я не питаю к ним ненависти, но и не ставлю их на пьедестал. Я не обращал их ботинки в бокалы и, разумеется, не буду собирать коллекции их корсетов. Я солдат – и только!
В это время между князем и Можайским происходило в библиотеке объяснение теплого, сердечного характера.
– Браните, сердитесь, – говорил Артамон Никитич, – признаюсь, я заслужил справедливую укоризну.
– За что?
– Я, по старости, не усмотрел за сердцем моей Ирины. Она не только моя гордость, она гордость нашей родины. Но, Борис Сергеевич, вы человек с чуткой душой, вы не осудите старика, вы поймете, мог ли я по своим убеждением встать между нею и ее избранником?
Нередко природа отказывает человеку в каком-нибудь одном из своих многочисленных даров, так она отказала Можайскому в даре утешения. Он не понимал утешений извне и, в свою очередь, не умел утешать людские скорби. Может быть, и он так же глубоко чувствовал потерю Ирины… хотя бы только для отечества… но ничего другого он не мог придумать, как предложить князю бросить сейчас же Гурьевку и уехать в Крым.
– По роскоши морского вида и живописности горных утесов моя дача не уступит красивейшим виллам Ривьеры, – пустился он в объяснение с целью отвлечь старика от душевного гнета. – Ваши кабинет и библиотека обвиты воздушными растениями, а любимых вами писателей мы отправим отсюда хотя целым вагоном. Комнаты, предназначавшиеся для Марфы Артамоновны, будут также в вашем распоряжении. Я хотел было срубить кипарисы перед их окнами, а теперь думаю оставить… решайтесь же, решайтесь. Я прикажу Силе Саввичу изготовить вас в дорогу сегодня же, хорошо? А сам я уеду на некоторое время за границу, – продолжал Борис Сергеевич. – Если Михаил Дмитриевич вызовет меня в поход, не откажусь изведать впечатления войны… но оставаться в Крыму я не могу. Не скрою, мне там будет тяжело; каждый камень, каждый куст будут напоминать о несбывшихся мечтах…
– Хорошо, я решился, – объявил Артамон Никитич с тяжелым вздохом. – Знаю, что вы не потяготитесь мной, да, пожалуй, я и не задержусь на этом свете. Разумеется, мы встретим и проводим Ирину как джентльмены… и тотчас же оставим Гурьевку. Друг мой, распорядитесь.
Из глубокого уважения к хозяину дома все временное население усадьбы собралось к подъезду. Михаил Дмитриевич надел даже эполеты, Жерве облекся во фрак чуть ли не времен Жиронды. Узелков добыл свежие перчатки, но все еще был далек от душевного равновесия. Он что-то бормотал.
– Боюсь, что он испортит всю картину, – заметил Можайский Михаилу Дмитриевичу. – Глаза его горят ненормальным блеском.
– Поручик Узелков!
– Что прикажете, ваше превосходительство?
– Если вы не сумеете скрыть свою ревность, то вы мне не товарищ. План похода в Индию, поверьте, я составлю и без вашей помощи.
– Мне бы хотелось сказать…
– Не более двух-трех слов! Поздравляю и будьте счастливы! Предоставляю вашему благоразумию выбор между оскорбленным чувством сердца и походом в страну Теке… а может быть, и далее под моею командою.
Шутливое