что он был красноречив или знал туземные языки, а потому, что он проштрафился – уличен был в поступках, «не соответствующих монашескому званию». Но это бы еще ничего! А просто «равноапостольный» (так прозвали его мичмана) всем успел надоесть: забрался на «Диану» за неделю до отхода и для практики в апостольском деле стал надоедать всем усердными попытками насадить нравственность и благочестие, особенно среди морской молодежи. Они, впрочем, открыли способ отделываться от назойливого монаха: надо было поднести ему стакан мадеры или показать какой-нибудь пикантный рисуночек, и он тогда успокаивался.
Совсем иначе держал себя на корабле Паисий. Это был хмурый монах, который уже сделал два кругосветных путешествия. За все это время он ни разу не сошел на берег – все в своей каюте сидел. Отправит все богослужения – и марш к себе в каюту, а дверь – на ключ! Пообедает в кают-компании и опять к себе! Когда молодые мичмана приставали было к нему с предложением сойти на берег и посмотреть на хорошеньких туземок, Паисий хмурился, отмахивался и говорил:
– Голые! Соблазн! – И замыкался в свою каюту.
Оба предыдущих плавания оканчивались тем, что под конец он окончательно спивался, но это не мешало ему справлять все положенное по уставу службы. Лучшего иеромонаха и не требовалось для военного корабля – никому под ноги он не попадался. Наоборот, «равноапостольный» Спиридоний лип ко всем и всюду нос совал, надоедал!
Появление Спиридония на фрегате причинило огорчение и Паисию: Спиридоний был помещен в его каюте и, конечно, вследствие этого совершенно нарушил весь тот режим, который был дорог Паисию. Прежде всего Паисий не мог теперь наслаждаться одиночеством: половина путешествия (до Аляски) была для него отравлена присутствием в его каюте назойливого Спиридония. И характеры у обоих священнослужителей были совсем различные. Однако из человеколюбия Паисий постарался скрыть свое недовольство и стал возиться со Спиридонием, как только «Диана» отошла от Кронштадта и того стало укачивать. Наконец ему стало невмоготу, и он вывел страдающего собрата на палубу, где и предоставил его в жертву своенравной игре стихий.
Спиридоний катался по мокрой палубе и вопил о помощи. Паисий обратился к вахтенному. Тогда, по распоряжению начальства, матросы изловили Спиридония, привязали («гайтовали») к грот-мачте, голову прикрыли зюйдвесткой, на плечи возложили дождевик. В общем получилось такое чучело, что матросы фыркали, пробегая мимо «великомученика».
На следующий день по просьбе Паисия страдальца перевели в лазарет, к великому неудовольствию доктора и в особенности мрачного фельдшера Зворыкина… «Весь лазарет батька изгадил», – жаловались друг другу огорченные эскулапы.
Между тем море разбушевалось не на шутку. Белые зайцы носились по волнам, как безумные… Ветер из «свежего» превратился в «штормовой»… Фрегат стонал и грузно переваливался с волны на волну. Берегов не было видно. Не видно было и маяков – мешал частый дождь. Старый штурман не спал вторые сутки и волновался, не сходя