номера. Рубашка была расстегнута только сверху, брюки помяты. Подтяжечки аккуратненькие такие. На шее красовался огромный продолговатый синяк – во всю ее толщину. На языке сыщиков старого времени, среди которых было немало моих учителей, это называлось «стронгуляционная борозда».
Я обвел взглядом помещение – не было в нем привычного в таких случаях бардака. Стояло лишь несколько початых бутылок, еще несколько – пустых – валялось в корзине под столом. Поэт пил вино. В соседней комнате слышались голоса и шаги – там местные чекисты допрашивали, по словам Парахненко, друзей поэта, что провели с ним последние часы.
– Очень интересно, – протянул я.
– Что?
– Это вот он в таком виде повесился? В рубашке и брюках, попивая вино?
– Поэты… – задумчиво пробубнил Парахненко. – Черт их разберет.
– Черт-то черт, только странно все это. Он, что, на великосветском приеме был? Что это за вид для самоубийцы? А где веревка?
– Пес ее знает.
Ответ Парахненко меня возмутил. Я сдвинул брови и сурово посмотрел на него – ну, как умел, конечно.
– Все обыскали, товарищ комвзвода, – Парахненко припомнил мне Гражданскую, видимо, в качестве заверения в правдивости своих слов. – Гостиницу на уши поставили…
– Это правда, – поспешил кивнуть метрдотель, пережиток буржуйского строя. – Клейма негде ставить, все здесь вывернули, а веревки нет.
– Горничных опрашивали? Выкинули поди?
– Ни одна сюда не входила.
– Медики были?
– А то.
– Что сказали? Вероятность того, что руками удавили, есть?
– Никакой. Веревка и баста.
– А снимал кто? Кто вообще его обнаружил?
Из соседней комнаты вышел невысокий кудреватый типчик – тот самый приятель поэта, которого опрашивал ленинградец.
– Устинов, – он дыхнул на меня перегаром, протягивая руку с наглостью, не присущей даже коротким моим знакомым. – Мы с женой его обнаружили.
– Он висел? Вы снимали его? Зачем?
– Ничуть, товарищ чекист. Лежал как вот сейчас. И пальцем его не тронули. Мы еще тогда с Надей подумали, что он спит просто – накануне вместе… вечерили, вот думали, уснул наш Сережка, а он того…
– Очень интересно, где же тогда веревка. Тут-то все как следует осмотрели? Под ним глядели?
Я сделал шаг вперед и осмотрел письменный стол. На нем лежал листок, исписанный нервным почерком и почему-то красными чернилами. На нем было написано то самое знаменитое «До свидания, друг мой…» Годы спустя я еще расскажу подрастающему поколению, что держал в руках автограф поэта…
– А почему чернила красные?
– А это не чернила, – ответил Устинов.
– А что?
– Кровь.
«Пьяный бред», – подумалось мне, но он все объяснил.
– В номере чернил не было, Сережа нам об этом говорил, вот и вынужден