ней весь вечер клеились кандидаты – в бородах и без, некоторые даже на виду у своих
поклонниц, тех самых, с которыми и пожаловали на вечеринку, и Ляля, удивляясь сама себе и
входя во вкус, бестрепетно играла роль взрослой, со всеми этими знаковыми «старик – но это же
трансцендентально!», поражаясь втайне только тому, что её до сих пор не разоблачили. Она вела
себя как опытный картёжник, который по-хозяйски ласкает в широкой пятерне проходные десятки
и усатые валеты, не торопясь сыграть ва-банк и догадываясь, что на подходе из рядом лежащей
колоды уже короли, а то и козырные тузы. К середине вечера она уже знала имена большинства
из колоды и, кажется, даже успела заслужить немое презрение у пары бубновых дам в
водолазках. Где-то в перерывах между «Парня в горы тяни – рискни» и «Домбайским вальсом»,
отогнав от неё очередного из валетов, серьёзно, с пафосом демонстрировавшего восхождение из
последних сил в связке по почти отвесной стене, Роман завёл с ней светский разговор,
ненавязчиво интересуясь, как давно она дружит с Эллочкой.
Ляля, легко прочитав его картёжный расклад, отвечала рассеянно и изо всех сил
демонстрировала незнакомство с предметом разговора – что было нетрудно, потому что Эллочка
все старшие классы школы уделяла львиную долю внимания мужчинам старше неё и на контакты
с ровесницами особенно не шла.
Игра в незнание себя оправдала – он почувствовал себя успокоенным и стал, манерно
поглаживая бороду, лепить свой имидж, небрежно роняя упоминания о Визборе и театре на
Таганке. Она снова почувствовала раздвоение восприятия – сознание твердило ей, что он
взрослый, вполне серьёзный и даже, наверное, состоявшийся человек, даже внешность которого
требовала относиться к нему с должным пиететом; а другая, глубинная женская часть её естества
навевала непонятно откуда взявшееся ощущение, что перед ней – попрошайка-лицемер, который
хочет чего-то, но по причинам ложно понятой гордости отказывается упоминать это вслух. Ей
вдруг вспомнился дачный сторож-алкоголик, добросовестно следивший за поливом грядок в
отсутствие хозяев. Он имел обыкновение появляться с приездом Жоры с семьёй на террасе их
дачи, стоял немым укором себе и другим, не в силах попросить вместо платы у Жоры то, ради
чего, собственно, и служил верно всю неделю, – чекушку «Московской» (водка до местного
сельпо сроду не доходила, исчезая в авоськах жаждущих ещё на уровне райторга).
Она бы откладывала до бесконечности принятие решения, но тут хитрый дьявол,
заведовавший не только распрями между литературными журналами почвенников и
прогрессистов, но и судьбами их читателей, подкинул ей со страниц «Нового мира» трифоновскую
повесть, название которой, несомненно, продиктовал лукавый собственной персоной – «Обмен».
Лялю,