него было невозможно, стояли небывалые очереди. В ее поликлинике – кажется, она была на Арбате – ей выдали билеты, а она отдала их мне.
Возможно, она была несчастна.
Но разве подростку есть до этого дело?
В той же комнате – детской…
Там мы сначала жили с братом. Потом он после всех семейных катаклизмов переселился в бывший кабинет отца – и стала “Витькина комната”.
В той же детской я первый раз увидел Э Т О.
Прибежал со двора, где играл и носился с Алёшкой Габриловичем, открываю дверь в свою комнату. Домработница Шура и пожарник. Уж конечно, пожарник. И что-то голое, двигающееся, словно светящееся в солнечной полутьме…
Вот ведь! Денег не было, а домработницы были. Становились своими, жалели маму, любили меня и терпели от меня. Я был ужасен!
“По сути, это детское убеждение: нет никого подлее меня”.
Тоска по собственному детству, презрение, жалость и любовь к себе…
В детстве я мечтал быть обиженным. Чтобы я мог или наказать, или простить. Но это общее место для возраста. Вспомним “Детство” и “Отрочество” Толстого.
Я жил – в детстве, но я не жил – детством. Пожалуй, оно казалось мне слишком скучным, в отличие от того, что было за его невидимой границей. Детство не радовало, не веселило, оно меня унижало и обижало, и я старался забыть его, еще не расставшись с ним. Я изменял ему – с будущим, которое, наступив, сразу же стало изменять мне.
Глава 2
Как птица в воздухе, как рыба в океане, Как скользкий червь в сырых пластах земли, Как саламандра в пламени – так человек Во времени. Кочевник полудикий, Уже он силится измерить эту бездну И в письменах неопытных заносит События, как острова на карте…
Владислав Ходасевич
Я по-прежнему уверен: все, что произошло со мной в жизни, – чистая случайность. К какой жизни был готов? Как представлял себе эту жизнь? Стал жить в ней как будто бы внутри приключения, к которому испытывал постоянный интерес, и потому все переживания, страдания уравновешивались этим интересом.
Вот главные города моей жизни. Ереван. Рига. Одесса. Ленинград. Ну, естественно, Москва.
Нет для меня чужих городов, все города – свои.
И вновь и вновь собирать – в поездках – давно не виденные, любимые города, как ищут и собирают – по еще живым адресам – когда-то отосланные письма.
Все-таки Бог дал мне повидать мир. Однажды я даже пил пиво в баре внутри дота, которыми Энвер Ходжа изуродовал Албанию.
Радоваться ли всему этому? Ну, например, тому, что я могу выйти на жаркий балкон номера под бьющимися на ветру флагами разных государств и увидеть сверху авеню Альмейды и памятник ему – Альмейде. Увидеть Лиссабон…
Да! Радоваться!
Я хотел, чтобы в романе – ненаписанном – был другой город, не Ереван. Но запахи его, и свет, и цвет увядающей листвы, – я всё позаимствовал