Я придумал тогда метод, которым потом часто пользовался. Да и не я один. Коллаж из разных сочинений Брет Гарта. Ставить должен был сам Вайншток. Так сказать, лебединая песня.
И опять все стало повторяться. Урусевский – через Вайнштока – попросил меня быть со Шпаликовым осторожней. Тогда я и узнал, что у него развивается цирроз.
Конечно, Шпаликов меня сразу же подвел к Урусевскому. Я вообще с восторгом смотрел на него. Еще бы! Урусевский! “Летят журавли”! Даже трудно описать, чем была для нас, вгиковцев, эта картина. А я к тому же еще и дружил в основном с операторами.
После обеда в столовой, когда наступало такое расслабленное время, полчаса-час для общих разговоров и прогулок, я обычно подсаживался за столик к Урусевскому, Бэлле Фридман, его жене, и Шпаликову. И он обычно просил: “Расскажите Паше, как вы снимали, ему интересно…” В основном имелось в виду или “Неотправленное письмо”, или “Я – Куба”.
Вдруг, не дослушав, Гена срывался и убегал. Урусевский и Бэлла печально переглядывались, и кто-нибудь из них говорил: “Он очень болен. Паша! Его надо беречь”. Потом как ни в чем не бывало, вытирая губы, возвращался Гена, как мы понимали – из сортира, где его рвало. Недоглядели, не то что-то съел.
Впрочем, он и сам тогда берегся – не пил ничего. Был даже спокоен. Потом, правда, выяснилось – это мне сообщил тоже тогда живущий там Саша Миндадзе, совсем еще молодой, который очень почитал и любил Гену, – что он горстями ест таблетки транквилизаторов…
Когда-то я – в ожидании своей очереди перед телефонной будкой в болшевском коридоре – трепался о чем-то с Толей Гребневым. Мимо нас прошел серьезный и мрачноватый мальчик, похожий на грузина. Он нес, держа перед собой на весу, большую пишущую машинку. Я так и спросил Гребнева: не знает ли он, кто этот мрачноватый мальчик, на грузина похожий? “Знаю, – ответил Анатолий Борисович. – Это мой сын Сашка”.
Мы все “росли” в Болшеве.
Потом уже Саша появился там со своей женой Галей, красивой, очаровательной, смешной, с которой он учился во ВГИКе – но она на актерском. А еще позже Евгений Михайлович Вейцман, учивший нас всех во ВГИКе философии, привез в Болшево Вадика Абдрашитова с его студенческим фильмом “Остановите Потапова” – по рассказу Гриши Горина.
По-моему, именно с тех пор они дружили и работали с Миндадзе.
Миндадзе – Абрашитов! На мой взгляд, наиболее яркие и умные выразители того периода нашей “советской жизни”, когда всеобщий конформизм все-таки стал немного отступать – в кино – перед напором талантов, решивших сказать о человеке и о времени не то, что предписано идеологией, а то, что они – свободно и независимо – думают и чувствуют.
С Вадимом – кроме всего прочего – у меня есть еще одна связь. Небольшой – розовый – черноглазый – пуховой шарик, лет пяти-шести, с каковым я – тринадцатилетний – танцевал, улыбаясь, под звуки танго, что заводил для нас Сандрик Тоидзе в большой мастерской его отца – Ираклия Моисеевича.
“Шарик” – двоюродная сестра Сандрика Нателла Тоидзе, теперь действительный член Академии художеств. Во как! И – по прекрасному совместительству –