подглядывал – с пересохшим ртом и стуком сердца в ушах, – слизывая языком сухость с приоткрытых отвердевших губ, упираясь взглядом в ее бледно-розовую подошву с расправившимися складками, с натянувшейся от напряжения мокрой кожей, с напряженно растопыренными пальцами, по которым ходила пемза.
И ничто потом так не волновало его, как это воспоминание, этот образ: свесившиеся светлые – но ненадолго потемневшие от воды – волосы, и свесившиеся на одну сторону и тихо касающиеся друг друга груди, и чуть – как и у него сейчас – глупенько приоткрытый ротик, и как она меняла ноги, разводя их, и тогда он – во мгновение – видел бритую рыжую – колкую, наверное, – полянку с этой чуть вдавленной в нее тонкой тропиночкой – словно проведенный чьим-то остреньким ногтем прочерк – уверенный и нежный разрез – заповедный вход – туда, о чем он знал, и думал, и не понимал, и мечтал, и ждал, и не надеялся.
Иногда он думал – ему казалось – она знала, что он смотрит на нее, потому-то ее движения были чуть замедленны, чуть напоказ – может быть, она вредничала, шалила с ним, может быть, сама, зная о нем – влажном, глядящем, страдающем, – сама испытывала ту же, что и он, сладостную ломоту и тягость в животе, и желание, чтобы это длилось, и желание вдруг вывернуться – ему – невидимому – навстречу, напоказ, схватить себя и вывернуться всем своим красным и горячим, так, чтобы крики и стоны вырвались из груди – бесстыдно и торжествующе – на всеуслышанье.
Но так или не так – разбери.
А пока что сидит голая Зоя, жена подполковника, ничего и никого не видя, кроме себя, и только пемза ходит в руке, только рот приоткрыт мечтательно и кругленько, как у рыбки…
Было с детства заведено, что мама всегда целует его перед сном. Но в этот раз – в их гостиничном жилье – он ухитрился так зарыться в подушки, притворяясь спящим, что она не смогла к нему подобраться. Постояла, улыбнулась и ушла. Сказала себе: “Вырос”. А на самом деле он только что видел голую Зою.
Вдруг он почувствовал зуд во всем теле, он чесал себя со страстью, унимался зуд в одном месте, возникал в другом, он скреб себя ногтями ожесточенно, как будто хотел соскрести с себя эту воспаленную кожу, с кровью содрать ее с себя. Ему казалось, что этот зуд шумит, что у него есть какой-то звон, и Сашка в какой-то момент захотел вскочить, убежать от этого ощущения, от необходимости раздирать и мучить себя, забиться куда-то, подтянув колени к подбородку, заплакать… Потом пришел в себя и сказал себе: ну и ничтожество же ты, Сашенька…
“Я перечел теперь то, что сейчас написал, и вижу, что я гораздо умнее написанного”.
“Я теперь в Москве перечла «Подростка». Ах, какая вещь. И все это совсем не страшно. К реальной действительности это отношения не имеет. Это всё стороны его души, и только. В действительности такого никогда не было и не бывает”.
Бывает, бывает!
Анна Андреевна ведь подростком не была. Мужеского пола.
Достоевский гениально бестактен в описании чувств и поступков.
О,