Райзман и Юткевич с женами, Утесов – Райкина, кажется, тогда не было, зато мог быть Крючков. И вдруг – телега, старая лошадь и мужик с вожжами, очень веселый, – подъезжает прямо к веранде.
На телеге – собственной, немного пьяной, но в меру, персоной – Шпаликов, босой и мокрый. Потом он рассказывал, что они с мужиком-возницей всю дорогу хорошо говорили. Генка ему про кино всю правду открыл – уж представляю, что он нес – во вдохновении.
Все главные так и притихли от удивления. А Генка взял туфли, слез с телеги, пожал руку вознице и спокойно пошел мимо сидящих, очень мило со всеми здороваясь и пятная бетонный пол следами ног. Почему он был такой мокрый, я так толком и не понял – у него же никогда правду от фантазии отличить было невозможно. Вполне мог сказать, что ему захотелось испытать – для литературы, – как плавается человеку в одежде. Но он – попроще – объяснил, что в какой-то водоем свалился по дороге со станции. Протрезвел и очень развеселился. Пошел выпить немного портвейна в столовой и крепко задружился там с мужиком на телеге.
“Ему можно было пить, – глядя на меня правдивым и ясным взором, говорил мой друг, – он же не за рулем…”
Тогда – возле спуска в котельную – Шпаликов не видел меня, а я его почему-то не окликнул. Потом он мне объяснил, что решил избавиться от лишних бумаг, черновиков, тетрадей и сжечь это все разом в топке. Наверное, при этом пошутили про Гоголя.
Но эту сгорбившуюся под притолокой фигуру человека с кипой бумаг в руках, уходящую под землю, я запомнил. И это как-то странно – так мне, по крайней мере, показалось – рифмовалось с тем, как мы четверо – Саша Княжинский, Юлик Файт, Юра Хориков и я – спускались за ним в подвал морга.
На самом деле это был подъем – к его посмертной известности, такой даже при жизни не было. И особенно широкой в нашу эпоху интернета.
Но ведь не ради же этого…
Мне кажется, это было воскресенье. Во всяком случае, этим могло объясняться, что в ледяном подвальном морге была всего одна дежурная служительница. Совершенно, как полагается, дантовская старуха в синем халате.
Ребята выносили гроб, а я этот самый проклятый шарф.
– Брось его! – крикнула мне старуха сердито. – Брось! Не надо его трогать!
Я бросил. Она добавила:
– Не убивайтесь, что удавился, он у вас был не жилец.
Раннее стихотворение Гены, наверное, еще “суворовского времени”:
Дни люблю
пить,
Буду сухарь грызть,
И все равно –
любить.
Даже без рук
и ног
И с пустотой
впереди
Я б добровольцем
не смог
В небытие
уйти…
Я до сих пор не могу понять – почему он это сделал?
Искал самые разные объяснения. В разные времена думал по-разному.
Его любили все, думал я, его поначалу легко и приятно было любить. Но по-настоящему в его жизни не было любви, которая могла бы его спасти и удержать?
Но