прилету в Москву к нашей траурной делегации добавились столичные кубанцы, в том числе и персоны некогда более чем крупные – Виталий Иванович Воротников, например. Это он менял Медунова на посту первого секретаря Краснодарского крайкома партии после серии скандальных статей в столичных газетах, главным образом почему-то в «Литературной», где разоблачались сочинские и кубанские мафиозные фигуры. Через год, как вверху посчитали, что в Краснодарском крае порядок уже наведен, Виталия Ивановича возвысили до уровня секретаря ЦК КПСС и даже члена политбюро, а в Краснодар на его место вернулся из Москвы Георгий Петрович Разумовский, который стремительно входил тогда на вершину своего номенклатурного счастья.
Воротникова я узнал с трудом, как узнают на старой потрескавшейся и пожелтевшей фотографии давно забытого человека: лицо вроде знакомое, а к конкретной фамилии привязать никак не можешь.
– Здравствуйте, Виталий Иванович! – подал ему руку Кондратенко. И только тогда я сообразил, что на похороны пришел и человек, принимавший когда-то активное участие в погребении медуновской партийной карьеры. Патина времени коснулась и других наших коммунистических «богатырей», которых когда-то переводили с Кубани под фанфарные трубы на министерские или иные равные посты, а потом, после августа девяносто первого, почти всем дали коленом под зад. Как люди «холопского звания», демократы делали это со злорадным удовольствием.
В седых и лысых, с морщинистыми тусклыми лицами и слезливо моргающими глазами я пытался угадать тех владык краевого масштаба, при виде которых мне всегда хотелось вжаться в стенку или провалиться сквозь пол. Пытался и не мог. «Боже! – внутренне восклицал я. – Что делают долгое время и неудачливые обстоятельства! Куда подевались величественность и стать, где надменная отрешенность упитанных лиц, где гранитная уверенность в себе, куда исчез хмурый непроницаемый взгляд из-под набрякших век, где тот чуть уловимый кивок на твое радостно-холопское:
– Здравствуйте, Иван Николаевич или Николай Яковлевич, или Иван Кузьмич, или еще ниже, почти в пояс – многоуважаемый Георгий Петрович!
Где оно? Куда подевалось? А ведь было, я хорошо помню!»
В суетном старичке, с большой розовой проплешью и блуждающей полуулыбкой на радушном лице, я с тихим внутренним ахом разглядел Георгия Петровича Разумовского. Матушка дорогая, вспомни и вздрогни! Как же он шел по длинным ковровым дорожкам крайисполкома!
Что за глупость я брякнул? Что, значит, шел? Он шествовал, а точнее двигался, неторопливый и значительный, высокий, крупный, недосягаемый, в изумительно сшитом костюме, в галстуке, повязанном рукой скульптора, обуви, сотворенной орденоносным сапожником Бабаяном, колодку которой, как посмертную маску основоположника, тот хранил в специальном сейфе, а перед своей кончиной завещал сыну, тоже Бабаяну и тоже придворному сапожнику.
Если он что-то походя молвил, то голос его журчал бархатистыми переливами, как глубокие рояльные октавы. И это на фоне наших